Непринужденность первых нескольких минут визита успокоила меня, опасавшегося, что этот живой классик русской литературы приведет меня в состояние благоговейного страха. Солженицын вел себя сердечно, обаятельно и оказался более энергичным, чем я ожидал: он то и дело вскакивал со стула, со спортивной легкостью ходил по комнате. Его невероятная энергия казалась почти осязаемой. Для человека, так много выстрадавшего, он выглядел хорошо, но его лицо под внешним румянцем было отмечено неизгладимыми следами пережитого: лагеря и болезни. Оно напоминало мне поверхность старого стола, на котором сквозь слой лака проступают царапины, трещины и щербины. Когда он улыбался, были заметны металлические зубы. Темное пятно от табака на указательном пальце выдавало заядлого курильщика.
Однако очарование легкой непринужденности длилось лишь до тех пор, пока мы обменивались малозначительными фразами первых минут знакомства, сидя в уютной комнате, стены которой были уставлены попками с книгами, а на письменном столе лежало несколько стопок бумаг и магнитофон «Сони». Но едва перейдя к цели визита, мы столкнулись с природной властностью этого человека (я до сих пор слышу его возбужденный и резкий голос, вызывающий меня по телефону в один из напряженных дней, предшествовавших его аресту и изгнанию: «Это Солженицын. Мне нужно кое-что с вами обсудить». Это было сказано таким тоном, каким мог бы приказать император: «Немедленно явитесь во дворец»). Он заявил мне и Кайзеру в тот первый день, что, к сожалению, ему пришлось изменить день нашего визита, и он не успел получить наши вопросы в письменной форме, как это намечалось. Медведев сообщил ему, в чем состояли интересующие нас проблемы, и, чтобы ускорить дело, он подготовил некоторый материал. «