Мы вышли после этого более чем четырехчасового визита совершенно обессиленные и двинулись к моей машине. На душе было беспокойно. По дороге домой я проехал нужный поворот и когда остановился, чтобы развернуться в соответствии с правилами, кто-то налетел на меня сзади. Мы с Бобом тут же заподозрили, что происшествие подстроено КГБ, чтобы поймать нас с магнитофонными записями, фотоаппаратами, пленкой и русским текстом. Кайзер сгреб весь этот материал и в суматохе мгновенно сбежал, в то время, как я занимал милиционеров, неспешно появившихся на месте происшествия. С удивлением и облегчением я узнал, что все произошло из-за неосторожности водителя такси, который налетел на багажник моей машины и чьи пассажиры, подобно Кайзеру, сбежали, чтобы не связываться с властями. Милиционеры были очень любезны и готовы помочь, даже и не подозревая о том, что мы только что от Солженицына Через несколько дней в намеченное время наши материалы были опубликованы.

С Солженицыным я встретился вновь только почти два года спустя, накануне его ареста и высылки в феврале 1974 г. Он позвонил мне, чтобы я содействовал выпуску раньше намеченного срока той части «Архипелага ГУЛАГ», в которой он резко заявляет, что указы, имеющие обратную силу, инспирированные судебные процессы и судьи, получающие тайные инструкции от политических властей, сделали советское правосудие в политических процессах фальшивым не только при Сталине, но что оно остается таким и сегодня.

В те дни Солженицына окружала зловещая атмосфера надвигающейся опасности. Советская пресса осыпала его оскорблениями как изменника и предателя больше, чем кого-либо другого со времен политических процессов при сталинских чистках. Улицы, примыкающие к дому на улице Горького, были полны агентами КГБ, слоняющимися по тротуарам и сидящими по четверо в своих черных «Волгах». Проходить между ними было все равно, что плавать между медузами в конце августа. Солженицын дерзко игнорировал две повестки о вызове в КГБ. Но, готовясь к неизбежному аресту, предусмотрительно собрал самые необходимые вещи. Среди них была старая овчинная душегрейка, которую он носил во время своего первого пребывания в сибирских лагерях. В эти дни он намеренно передавал на Запад сигналы тревоги, делая одно заявление за другим. Его мужество перед надвигавшейся грозой было замечательно.

Встретившись, мы немного поговорили о трудном для перевода тюремном жаргоне в том отрывке из «ГУЛАГа», который он передал мне, а затем Мюррей Сигер из «Лос-Анджелес таймс» и Эрик де Мони из Би-Би-Си, которые пришли со мной, попросили у писателя интервью, но несмотря на их настойчивые просьбы он твердо отказался. «Никаких интервью», — упрямился он, с улыбкой вспоминая нашу первую встречу. Однако Де Мони все же уговорил его прочитать вслух отрывок из «ГУЛАГа», чтобы записать на магнитофон. Солженицын сел за письменный стол, волосы падали ему на лицо; Наталья стояла позади его стула, положив руки мужу на плечи. Настроение писателя изменилось. Голос, часто торопливый, высокий и резкий, приобрел глубокие и волнующие интонации, как будто он видел перед собой аудиторию. В том, что он читал, красота русского языка сочеталась со свойственными Солженицыну саркастическими приемами. Он недвусмысленно предостерегал людей Запада, говоря о том, что они до тех пор не поймут, что такое полицейское государство и до тех пор не извлекут урока из того, что произошло с Россией, пока сами западные либералы не услышат рявканье тюремщиков: «Руки назад». И он резко раскатывал это «р», как если бы по-прежнему слышал незамирающее эхо тех лет, когда ему приходилось подчиняться этой команде.