Я выслушал множество и других историй о коллективном утверждении санкций, когда каждый вопреки голосу собственной совести выполняет указания партии, не веря в соблюдение тайны голосования. Некоторые диссиденты называют такую поголовную покорность «нашим величайшим позором».

Никто из упомянутых мной трех человек — ни Петровский, ни искусствовед, ни Анатолий — не был убежденным диссидентом. Подобно многим другим, они относились к категории пассивно недовольных и лишь единожды, случайно, позволили себе выступить открыто. Во всех подобных случаях занесения в черный список, понижения в должности и экономического давления было достаточно, чтобы поставить людей на колени и запугать довольно большую часть советского общества, которая иначе была бы на стороне Сахарова и несомненно поддержала бы наметившуюся в конце 60-х годов тенденцию ко все более открытым дискуссиям и диссидентству. Однако в течение последних пяти лет клика, возглавляемая Брежневым, энергично повернула часы истории назад — брожение начала 60-х годов и большая активность середины 60-х сменились запуганностью, так как власти восстановили весьма эффективный контроль над этой аморфной, но имеющей большое значение частью интеллигенции.

В своей тактике по отношению к убежденным диссидентам режим стал значительно жестче и в то же время избегал крайностей. Некоторые диссиденты приписывали большую тонкость новой тактики Юрию Андропову, возглавившему органы госбезопасности в 1967 г., которого многие считают одним из самых умных членов Политбюро. Кроме того, и политика разрядки тоже диктовала необходимость в большей осторожности. Так, в моменты, требующие особой осмотрительности, например, перед визитом важного западного руководителя, в критический период переговоров между Западом и Востоком или перед поездкой Брежнева на Запад, власти старались избегать применения сокрушительных мер подавления инакомыслящих. В провинции, куда иностранные дипломаты и корреспонденты не допускались, аресты и суды продолжались без помех. Однако в Москве органы госбезопасности тщательно выбирали время проведения репрессий и хитро и осторожно делали различие между известными диссидентами, санкции против которых немедленно вызвали бы сочувствие и волну протеста на Западе, и менее значительными, малоизвестными людьми, расправа с которыми может пройти незамеченной, не вызвав опасности ухудшения атмосферы разрядки. Поэтому Сахаров и Солженицын избежали суровых приговоров, тогда как их друзьям пришлось намного хуже.

Я уже говорил о репрессиях, которым подверглись коллеги Сахарова. После высылки Солженицына из страны один из его друзей кибернетик Александр Горлов, случайно наткнувшийся на агентов КГБ, переворачивавших все вверх дном на даче Солженицына во время обыска в 1971 г., был бесцеремонно уволен с работы и на всю жизнь попал в черный список за один единственный поступок, совершенный из чувства дружбы. Значительно хуже обстояло дело с молодым болезненным человеком, архивным работником, Гавриилом Суперфином, который часть рабочего дня посвящал исполнению обязанностей личного секретаря Солженицына. Суперфина увезли в Орел, маленький провинциальный город, где в течение восьми месяцев содержали в одиночном заключении, и после отказа на суде от собственных показаний, которые у него вынудили во время бесконечных допросов, он был приговорен к семи годам заключения в лагерях с последующей ссылкой в Сибирь. И все это — за проступки, значительно менее серьезные, чем те, которые совершил сам Солженицын.