На Западе многие уже почти забыли о вторжении советских войск в Чехословакию, но русские либералы очень хорошо помнят и знают, что это был год репрессий, когда особенно широко применялись экономические санкции и занесение в черные списки, так как Кремль боялся, что инфекция чехословацкого либерализма распространится в среде советской интеллигенции. Брежнев был, по-видимому, сильно обеспокоен ситуацией, которая сложилась в Праге к моменту его визита в феврале 1968 г., так как, вернувшись домой, он произнес имевшую серьезные последствия речь, в которой предупреждал, что советские «ренегаты не могут рассчитывать на свою неприкосновенность». Русские восприняли это выступление как признак близкого разгрома. Это действительно было так. Михаил Агурский, тот, который объяснял мне некоторые внутренние особенности работы Библиотеки им. Ленина, рассказал, что он и другие евреи в ту весну неожиданно узнали об аннулировании заказов на ранее обещанные им работы. Вследствие того, что в числе лиц, подписавших различные протесты, было много евреев, администрация многих организаций стала проявлять большую осторожность и воздерживалась от приема евреев на работу. Многие математики из Московского университета получили взыскания, а некоторые из них были в то лето уволены с работы. То же произошло и с многими учены ми-нонконформистами в институтах других городов — от Ленинграда до Новосибирска. Волна увольнений и понижений в должности, прокатившаяся по стране, наложила удручающий отпечаток на интеллектуальную жизнь. Мне рассказали о стольких подобных случаях, что перечислить их все просто невозможно; приведу в качестве примера лишь некоторые из них, позволяющие судить о неограниченной власти советского государства — этого монопольного работодателя — власти, имеющей возможность поставить нонконформистов на колени.

Один мой друг рассказал мне о Леониде Петровском, члене коммунистической партии, происходившем из семьи лояльных большевиков. Его дед в 1922 г. был первым председателем ЦИК СССР — органа, в дальнейшем превратившегося в Верховный Совет. Сам Петровский был научным работником и занимал приличный пост в Институте истории при Музее Ленина в Москве. Во время событий, разворачивавшихся в Чехословакии и в Москве, Петровский, опасаясь, как и многие другие, новой волны сталинизма, начал выступать против неосталинизма на различных закрытых собраниях и в частном порядке распространял материалы, в которых предупреждал об опасности тенденции к реабилитации Сталина. Одна из его статей была опубликована в Швеции. Петровский немедленно был исключен из партии и уволен с работы. Кроме того, если раньше он подрабатывал в центральных газетах, публикуя статьи по вопросам советской истории и идеологии, то теперь и этот канал был для него полностью закрыт. Недолгое время ему удавалось иногда печататься в газетах отдаленной провинции, где еще не было известно о занесении его имени в черный список, но скоро и этот источник иссяк. «Для его семьи наступила трудная жизнь, — сказал мне наш общий друг. — Его жена была рядовой учительницей и зарабатывала меньше 100 руб. в месяц, а у них было двое детей. Семья из четырех человек прожить на такие деньги в Москве не может. Петровскому не удавалось получить вообще никакой работы. Они были в отчаянии. Рассчитывая на свое «партийное» происхождение, Петровский обратился в ЦК партии с просьбой о предоставлении ему хоть какой-нибудь работы. Ответа не последовало. Он неоднократно повторял свои просьбы. Никакого ответа. И наконец, после длительного ожидания (насколько мне известно, не менее года) его вызвали и предложили работу в государственном архиве. После всей этой истории у Петровского пропало желание выступать с какими бы то ни было протестами. Он хороший человек, честный, но молчит — боится».