Крах централизованной распределительной экономики (Госплана) и единственной партии еще не означает краха тоталитарной системы. Изменились масштабы управления экономикой, контроль стал более опосредованным, соответствующим интересам правящего режима (обогащение правящей элиты, в первую очередь путем перераспределения госдоходов, в том числе и через нелегальные каналы). Эти наследники Ельцина получили свою власть не демократическим путем – через свободные выборы, открытую конкуренцию партий и политических программ, а через кооптацию в структуры господства, что позволило им затем последовательно трансформировать изнутри аппарат государственного управления. Никакого собственно политического процесса, идеологической конфронтации конкурентов, борьбы партий с разными программами за власть в самом конце 1990-х – начале 2000-х годов уже не было. Пределы допустимого для разных политиков и общественных активистов были уже довольно жестко ограниченными. И коммунисты, и либералы, и сама новая власть при больном Ельцине в 1998–1999 годах были вынуждены исходить из общих определений реальности: очень тяжелый кризис, скудный бюджет, обусловленный ценами на нефть, а не доходами предпринимателей, демобилизация населения, армии, чиновников и пр.[276] Рассмотрим эти изменения по порядку, исходя из составляющих «тоталитарного синдрома».

1. Централизация системы господства – децентрализация структуры насилия. Установление контроля путинского окружения над государством требовало других средств (но не прямого принуждения): использование административного ресурса, политтехнологических манипуляций, шантажа противников, контроля над информацией и т. п. А это значит, что «общество», как бы ни понимать это слово, уже не принимало участие в ликвидации политической системы 1990-х, поскольку утратило способность выражать какие-либо собственные предпочтения и интересы, если не считать желания предсказуемости политического курса и «восстановления» порядка, которые ассоциировались с выходом из экономического кризиса, психологически более тяжелого, чем кризис конца 1980-х и первой половины 1990-х годов. Состояние населения к этому времени характеризуется не просто апатией, унынием и усталостью, но и полной дезориентированностью, безнадежностью, разочарованием в результатах перестройки и реформ. Преобладают негативные оценки изменений, переходящие в боязнь нового и сопротивление любым нововведениям[277]. Обычно такая психологическая атмосфера способствует росту ожиданий «спасителя», предшествующих «приходу» и «признанию» авторитарного правителя. Но Путин – не политический лидер, возглавлявший какое-то мощное социально-политическое или общественное движение, не харизматик, а исполнительный и совершенно бесцветный в политическом плане на тот момент мелкий аппаратный функционер, лишенный какой-либо идеологической окраски. Ореол политической харизмы ему был создан уже задним числом, после получения им полноты власти. У него не было собственной убедительной программы, он не обладал красноречием популистского демагога. Но он сумел опереться на накопленный массовый ресентимент и недовольство положением дел, объективировать предметы массовой ненависти и тем самым канализировать агрессию, направив ее на внешние по отношению к складывающейся системе власти объекты – «терроризм», «олигархи», фантом «лихие девяностые», «Запад», «НАТО», «цветные революции» и т. п. Устойчивой его популярность стала только после того, как был установлен полный контроль администрации над СМИ, исключающий появление любой нежелательной для режима информации. Процесс расширяющегося принуждения противников президента и населения к покорности начался с введения цензуры (после гибели «Курска» и запрета на освещение независимыми тележурналистами военных действий в Чечне), с разгрома НТВ и захвата ОРТ; рейдерского захвата ЮКОСа. После Беслана была произведена реформа регионального управления, ликвидировавшая, по сути, федеральные основы государственной системы России и т. п.