После того как Адам и Ева поддались искушению, Бог изгоняет их из Сада. Он тоже — вовсе не добрый и не любящий в глубине души, и из монолога, которым он разражается, ясно, что он цепляется за власть и не уверен в себе. Он признается, что Адам и Ева, съев плод, нагнали на него страх. Почему же? А вот почему: «Если они с помощью Знания завоюют Жизнь, то кем же стану я? Богом среди богов, быть может, не самым могущественным». Впрочем, у первых людей пока ничего не вышло, и Бог остался доволен[1323]. Далее он перечисляет множество жестоких наказаний, которыми он намерен карать человека за ослушание, и они оказываются столь страшными, что, слыша все это, даже Божьи ангелы чувствуют себя в опасности[1324]. В мире де Гурмона, похоже, не существует никакой доброй божественной силы. И Сатана, и Бог — злобные садисты, которым нравится истязать человека. Вскоре Адам преисполняется ненависти к Богу[1325] [1326]. В этой картине и Сатана, и Лилит однозначно олицетворяют зло, и Лилит никоим образом не является феминистической фигурой — это просто похотливая и порочная женщина. Однако, позволяя ей произносить длинные поэтические тирады и прославлять зло, де Гурмон тем самым примыкает к известной традиции: давать голос представительницам альтернативного типа женственности. Столь же порочную Лилит мы встречаем и во многих других текстах того периода. Один из примеров — стихотворение Жана Лоррена (1855–1906) «Лилит», опубликованное в сборнике «Горящая тень» (1897), где она дерзко восклицает: «Боже, я благословляю свое преступление и свою бесплодность!» и заявляет, что мнимой доброте Бога предпочитает нечестие Сатаны[1327]. Примечательно, что отказ от материнства (или неспособность к деторождению) многократно подчеркивается как самый явный признак порочности Лилит.

В декадентской литературе связь порочных женщин с Сатаной могла или быть явной — как в случае с изображениями Лилит, — или ощущаться в первую очередь на уровне языка и метафор. Пример последнего — «Венера в мехах» (1870) Леопольда фон Захер-Мазоха, которую лучше всего, пожалуй, было бы отнести к протодекадентским произведениям. Главный герой, Северин, вступает в мазохистские отношения с некой Вандой, которая принимается разными способами мучить его — о чем он сам ее и просит. Прилагательные, связывающие ее с сатаническим началом, сыплются в романе почти с той же частотой, с какой на героя обрушиваются удары кнута. Волосы Ванды часто называются «демоническими». Северин видит в своей возлюбленной «ожившую героиню мифа, дьявольски прекрасную женщину»[1328]. Он умоляет ее: «Если вы не можете быть доброй, верной женой, — будьте дьяволом!»[1329] Он говорит ей, что она должна сохранять «демоническую силу» в их отношениях, и называет ее «мой прекрасный Дьявол»[1330]. Северину снится ее «дьявольский смех», он всерьез задумывается: а вдруг его любовница способна бросить человека, как червя, себе под ноги, вдруг «эта женщина действительно одна из тех нероновских натур, которые находят [в этом] дьявольское наслаждение»[1331]? Сама Ванда говорит о себе, что ею «овладевает дьявольское любопытство», спрашивает, не испытает ли она «сатанинскую радость», если полюбит другого, и с «сатанинской насмешкой» повторяет фразы из письма любовника[1332]. Ее африканские прислужницы называются «черными ведьмами» (и здесь можно заметить, что они очень похожи на тех рабынь, что прислуживали Каратис в «Ватеке»). Когда Северин залюбовался одной из них, Ванда возревновала и с досадой заметила: «Она нравится тебе, очевидно, больше, чем я, — она еще демоничнее»[1333]. Когда художник рисует портрет Ванды, в его штрихах проступает ее «дьявольский облик», а потом, окончив работу, художник говорит: «Она — дьяволица». Взятые по отдельности, все эти примеры могли бы показаться просто метафорами, не имеющими под собой какой-то прочной основы, однако, собранные воедино, они значительно демонизируют Ванду и указывают на ее связь с Сатаной.