Вероятно, Казати сознательно использовала сатанинские мотивы, видя в них дерзкую эмблему независимости и бунтарства. Выбор дьявольской символики в качестве одного из средств самомифологизации едва ли был случаен. Она была хорошо знакома с декадентской традицией, в рамках которой именно эти мотивы применялись в похожих целях, а еще они служили характерными знаками элитистской отчужденности от общепринятых моральных норм — в частности, тех, что ограничивали женскую жизнь и свободу, — и от консервативных идеалов, которые отстаивал католицизм. Статус разведенной женщины уже формально ознаменовал разрыв маркизы с церковью, и таким способом она, возможно, желала продемонстрировать еще красноречивее, что ей нет никакого дела до церковного морального кодекса.
Оккультные вечеринки, эзотерические ритуалы и волшебный дом маркизы
Оккультные вечеринки, эзотерические ритуалы и волшебный дом маркизы
В своих бесконечных ролевых играх Казати неизменно делала акцент на мрачных и зловещих чертах: например, она позировала для портрета в образе Чезаре Борджиа с кинжалом в руке, — причем этот кинжал из ее личной коллекции некогда действительно принадлежал этому знаменитому злодею. На других портретах она представала в обличье горгоны Медузы и леди Макбет. Картина, где она нарядилась Борджиа, интересна еще и с точки зрения игры с переворачиванием гендерных ролей. Эта склонность к мужским нарядам роднила Казати с другими женщинами, о которых уже шла речь выше (например, с Блаватской и Бернар), любившими бросать вызов традициям и общественным нормам. Во всех этих случаях опрокидывание гендерных стереотипов сопровождалось использованием пугающей символики. Например, судя по рассказам о том, что вместо обычной бумаги Казати писала на черном пергаменте с гербом в виде черепа и розы, все темное и макабрическое не только становилось деталями ее одежды и аксессуаров, но и являлось неотъемлемой частью общей эстетики, которой придерживалась маркиза[1827]. Однако, тяготея ко всему недоброму и страшному, она охотнее и чаще всего обращалась за образами к оккультизму и чертовщине. На эту же сторону больше всего обращали внимание и газетчики. Например, однажды в колонке
Для одной из вечеринок Казати придумала наряд, превращавший ее в «олицетворение любимой ею черной магии»: черно-изумрудно-зеленое платье с черными жемчугами и кистями, зеленый парик и шлем с султаном из черных перьев[1829]. Еще более впечатляющим костюмом был ее ансамбль «Царица Ночи», вдохновленный образом злой героини «масонской» оперы Моцарта «Волшебная флейта» (1791) и сплошь усыпанный настоящими бриллиантами[1830]. Случалось, что Казати надевала головной убор с чучелами змей, и изредка — например, на великосветском приеме — прикрепляла к вискам позолоченные бараньи рога[1831]. В этих рогах можно увидеть очередной пример намеренной отсылки к сатанинской тематике (или же — к изображениям сатиров, хотя во многом они иконографически пересекались с разного рода чертями). Еще одним игриво-ритуалистическим и, пожалуй, слегка кощунственным аксессуаром, который носила Казати, был перстень; к нему на тонких цепочках была приделана микроскопическая кадильница, из которой поднимался дым от крошечного кусочка ладана[1832]. Последнее большое празднество, устроенное маркизой, было тематически посвящено прославленному итальянскому эзотерику XVIII века — Калиостро. Пиршественный стол освещали черные свечи, буфетчики были наряжены чертями. А маркиза — снова нарушая гендерные границы — взяла на себя роль самого Калиостро и держала в руках специально изготовленный «магический» хрустальный меч[1833].