С основной идеей — феминизации Сатаны — мы по-прежнему согласны, хотя и считаем, что упомянутая сцена никак не может быть использована в качестве подтверждения этой идеи. Зато, например, можно отметить слова Лоры о том, что Сатана в течение девяти месяцев наблюдал за ней в Грейт-Моп, прежде чем подослать гонца-котенка для заключения пакта[2214]. Таким образом, в Сатане можно усмотреть материнскую фигуру, которая символически рождает новую Лору — освобожденную от прежних оков ведьму. А еще, будучи проявлением природы, он в некоторой степени «кодируется» как женское существо — в соответствии с давней традицией противопоставлять «женскую» природу «мужской» культуре. Сама цивилизация — по крайней мере, в ее современной форме — представлена как нечто органически связанное с патриархальными институтами власти. Дьявол же, как символ природы, выступает противником маскулинного общественного порядка, частью которого являются Бог и церковь, и потому он, как и отмечал Брюс Нолл, феминизирован[2215]. Следовательно, если Бог — столп маскулинного общественного порядка, то, бесспорно, Сатану надлежит признать союзником и женщины, которая будто бы ближе к природе (очередной стереотип), и тех, кто желает оспорить сложившиеся общественные нормы. Кроме того, Сатана как доброжелательный бог природы был уже давно известен в качестве литературной метафоры. Он встречается, например, в «Ведьме» Мишле и в стихотворении нобелевского лауреата Джозуэ Кардуччи «Гимн Сатане» (1865)[2216]. Очередной пример устойчивости этой ассоциации — часто происходившее в литературе, а также в эзотерике той эпохи сближение Сатаны с романтизированным вариантом греческого Пана (воспринимаемого как бог природы)[2217]. А еще полезно помнить, что Пан оставался заметным символом в гомоэротических текстах XIX века[2218].

Кроме того, логично предположить, что неустойчивость гендера Сатаны в значительной степени обусловлена подвижной природой, которой он наделяется в романе. Например, Лора говорит ему: «Ты не укладываешься у меня в голове, моя мысль отталкивается от тебя, как центробежная гипотеза», — желая сказать, что он остается для нее непостижимым[2219]. Иногда ей вдруг казалось, что она все поняла, но еще немного — и вот он уже снова «улизнул от нее»[2220]. Речь здесь не просто о принципиальной непостижимости сверхъестественного и могущественного существа, а о некоторых свойствах, присущих именно Сатане: как показал специалист по media studies Илкка Мяюря, текучесть и гибридность традиционно считались главными характеристиками демонического мира — как в богословских сочинениях, так и в народных верованиях[2221]. Это проявляется в том, что в различных дискурсах XIX века преобладал образ Сатаны как феминизированной фигуры, о чем многократно говорилось в настоящей работе. Как мы уже видели, сама эта идея была значительно старше, и трансгендерный Князь Тьмы с обвислыми грудями появлялся на многих христианских изображениях — например, на церковных фресках, — начиная с 1100‐х годов, и еще в колодах карт Таро в XV веке. В литературе важнейший образец такой трактовки — пожалуй, дьяволица из романа Казота «Влюбленный дьявол»[2222]. Если же рассматривать следующее столетие, то следует вспомнить Элифаса Леви с его гермафродитом Бафометом (которого он считал разновидностью Сатаны), Станислава Пшибышеского, писавшего о Сатане с вульвой на кончике пениса, теософа Джеральда Мэсси с его Люцифером-дамой, а так далее. Хотя в «Лолли Уиллоуз» намеки на эту тему и тоньше, нетрудно доказать, что само присутствие в европейской культуре таких представлений о гендерной принадлежности дьявола указывает на то, что в романе Уорнер этого персонажа вовсе не обязательно считать однозначно мужским.