– Жалко этих ребят, – сказал он. – Талант у них, безусловно, имеется, но качество их исполнения никого не интересует – и никогда не будет интересовать. Режим критикует их за упадничество и прозападные наклонности, а зрители даже не думают критиковать, только хвалят – и не потому, что они играют хорошо, а потому, что играют запрещенную музыку. И как в таких условиях научиться играть? – добавил он, обращаясь к нам всем.

– Ты прав, – ответила я, ощутив необходимость заполнить последовавшую паузу. – Никого здесь не будут оценивать по достоинству. И те, кто ничего не смыслит в музыке, будут выступать и называть себя музыкантами. – Нассрин насупилась; Рамин притих и, кажется, обиделся. Я поразилась этой метаморфозе и решила не усугублять его смущение и не просить его ответить.

Нассрин вдруг оживилась. – Набоков не стал бы это терпеть, – взволнованно проговорила она. – Взгляните на нас – мы смешные и жалкие, раз считаем это за развлечение. – Она размахивала руками и тараторила, пытаясь скрыть неловкость за нервной тирадой. – Набокову бы было о чем писать, окажись он здесь – это же такая пошлость!

– Что? – спросила Негар, которой понравилась не столько музыка, сколько вечер вне дома.

– Пошлость, – повторила Нассрин и вопреки себе продолжать не стала.

13

13

Рассеянно расставляя тарелки перед ужином, я бурчала себе под нос. Биджан повернулся ко мне и спросил: ты чем недовольна? Тебя это вряд ли заинтересует, ответила я без надобности резко. А вдруг, ответил он. Хорошо, я думала о менопаузе. Он вернулся к своему Би-би-си: ты права, меня это не интересует, сказал он. А с чего это тебя это не интересует, взъелась я? Разве тебе не хочется узнать о том, что происходило с твоей матерью, будет происходить с твоей женой, сестрами, дочерью и даже любовницей, мрачно добавила я, случись тебе когда-нибудь завести роман? Я была к нему несправедлива. Он не был равнодушен к тяготам женщин в Исламской Республике, но в последнее время злился, когда я жаловалась. Я же возмущалась, будто он был виноват во всех бедствиях, навлеченных на нас режимом, и это, в свою очередь, заставляло его замыкаться в себе и вести себя так, будто ему были безразличны проблемы, которые на самом деле искренне его волновали.

Последнее занятие с девочками закончилось на странной ноте: мы обсуждали наших матерей, их проблемы и их полное невежество в том, что касалось менопаузы. Обсуждение началось с Манны. Накануне они с Нимой в третий раз смотрели «Модельершу» Винсента Миннелли – поймали канал по спутниковой тарелке. Манну очень расстроил этот фильм. Она поняла, что репрезентация любви в кино и литературе не соответствует иранскому контексту. Любовь есть любовь, но описать ее можно множеством способов. Когда она читала «Госпожу Бовари» или смотрела «Касабланку», все ее органы чувств вовлекались в работу; она слышала, видела, касалась, ощущала запахи. Но когда она слушала песни о любви, читала романы и смотрела фильмы, ей никогда не казалось, что все это может ее коснуться. А в персидских фильмах, когда герои влюблены, по их виду и жестам нельзя было об этом догадаться. Любовь в Иране была запрещена, вычеркнута из публичного пространства. И как прикажете любить, если выражать это чувство незаконно?