Преобразование материальной несвободы в духовную свободу – еще одна тайна для мира. К тайне нельзя прикасаться грубыми руками. Лучше непонятное оставить до поры непонятым, чем судить о нем вкривь и вкось, следуя поверхностным наблюдениям и расхожим домыслам.

***

Проходя по канавке, я поразился одной весьма символичной картине. Стоит сарайка. Двери на ней крепкие, и замок на месте – массивный, надежный, только немного заржавел. А задней стены у сарайки нет. Такой вот памятник людской недальновидности, напоминающий о том, что материальные блага похищаемы из-под любого замка, и только духовные приобретения ни кто не может у человека украсть. А ведь ни когда бы мы не посмотрели на эту сарайку под таким углом зрения, если бы не стояла она рядом с Богородициной канавкой, невдалеке от монастыря. Значит, монастырь служит миру уже тем, что заставляет мирян посмотреть на себя и на все окружающее немного иными глазами.

***

Архимандрит Серафим (Чичагов) писал сто лет назад: "Кто не имеет истинного представления о средствах Серафимо-Дивеевского монастыря, тот, войдя в него и любуясь собором, трапезной, мастерскими, несомненно решит, что это богатый монастырь. Но если бы посетители спросили, как живут сестры обители, какова их трапеза и проч., то они, наверное, удивились бы всему увиденному. Живут сестры в далеко не приглядных деревянных домиках, в большой бедности, питаются самой скудной грубой пищей, как, например, пустые щи и огурцы, а каша бывает только по праздникам. Этот бросающийся в глаза контраст, это несоответствие большого красивого собора… с нуждой и бедностью сестер, свидетельствуют, что в Серафимо-Дивеевском монастыре живет истина, правда, любовь…, здесь сохранилась в прежней силе и полном значении слова духовность".

1994 г.

Введение в Оптину

Придет время, когда люди будут безумствовать

и если увидят кого не безумствующим,

восстанут на него и будут говорить: ты безумствуешь -

потому что он не подобен им.

Прп. Антоний Великий.

От Козельска до Введенской Оптиной пустыни я шел по безлюдной дороге, обгоняемый машинами, и вскоре достиг моста через полноводную весеннюю Жиздру. Слева над кромкой соснового бора, игрушечно блеснул золотой куполок. Сердце екнуло (Это Оптина!) и, едва миновав мост, я тут же спустился с насыпи, не дожидаясь, пока покажется дорога, ведущая к монастырю. А в дороге и необходимости не было – шел то прибрежными полями, покрытыми пожухлой прошлогодней травой, то пустынным сухим бором – места проходимые. Но куполок уже не был виден, как с высокой насыпи, и курс прокладывала память. Монастырь, однако, не появлялся, а шел я уже давно. В душе начинало шевелиться неуютное тоскливое беспокойство.