***

Разбудил меня в 5 часов утра зубодробильный грохот. Казалось, что кто-то изо всех сил трясет пустую жестянку, полную крупных гаек. Что на самом деле было в руках у послушника-будильщика, я так и не узнал, потому что, когда я открыл глаза, он уже удалился с чувством выполненного долга. Здесь не армия и не тюрьма, хотя очень похоже. Сюда люди добровольно приходят. К утреннему богослужению будят всех, но из постели ни кого не выковыривают.

Рано утром в храме, пока еще темно, атмосфера непередаваемая. Молящихся довольно много, но ни один не проронит ни полслова, ни полшепота. Монах изумительно красивым голосом читает псалмы, но это чтение не разрушает тишину, а лишь ее подчеркивает, так же как и ни с чем не сравнимое пение монашеского хора. Единственное освещение – свечи да лампады перед образами. Тихо, как в гробу. Красиво, как в раю. Раньше бывал во многих храмах на богослужении, но только ранним утром в оптинском соборе я по-настоящему ощутил, что такое общая молитва. Если поклон кладется, то одновременно. Стоя в западной части храма, можно видеть, как единою волною склоняются все спины разом. Чувствуешь себя каплей в этой волне, покрывающей храмовое пространство. Так же одновременно все крестятся, причем это слышно (!) – шорох слегка шелестящей одежды на несколько мгновений наполняет слух.

Подобно послам Владимира Святого, я уже не знал, на небе нахожусь или на земле. Какие же духовные радости переживают здесь послушники, спящие на тюремно-армейских кроватях? Видимо, стоит одно другого. А монахи, имеющие многолетний опыт духовной жизни? Им уже, должно быть, ведомо, что такое рай, какое там недосыпание. Но… будьте спокойны, им так же ведомо, что такое ад.

Служба длилась семь часов подряд, до самого обеда. Выстоять ее, разумеется, смогли только те, кто способен раствориться в молитве, то есть почти все. Раньше времени вышли из храма я да еще несколько человек.

***

Еда монастырская – на любителя. Даже имея голод в качестве лучшей приправы (завтрака в монастыре нет вообще), я с трудом заталкивал в себя пустые щи, слипшуюся лапшу, неаппетитный кисель. Но за столом рядом со мной, казалось, ни кто не страдал аппетитом. Все молча наворачивали за обе щеки, внимая послушнику, читавшему душеполезную книгу. Я привычно обратился к соседу: "Будьте добры, передайте кусочек хлеба". Он протянул мне его со словами: "Будьте добры, возьмите", но при этом удивленно поднял на меня брови, да и самой интонацией выразил недоумение – дескать, о какой тут доброте речь? Конечно, мне надо было просто сказать: "Брат, дай хлеба". Ведь каждое слово значит то, что оно значит. Здесь ни что не условно.