Конечно, с точки зрения бессознательного текст может стать сознанием, а заодно и всем остальным существом его автора. Художники часто называют свои произведения детьми – так, собственно, говорил и Замятин; художественное творчество приравнивается к биологической репродукции. Примечательно, что в первой же записи Д-503 сравнивает свои ощущения от письма с тем, что испытывает беременная женщина, когда впервые слышит в себе пульс ребенка; «человечек» вскоре становится продолжением самого Д-503: «Это я и одновременно – не я» [140]. Он защищает рукопись от Хранителей как «мучительный – и может быть самый дорогой мне – кусок самого себя» [249]; позже он замышляет убийство Ю с использованием этого же документа – «всего меня» [276].
В произведениях Замятина есть ряд других автоэротических пассажей. В той же «Психологии творчества», одной из лекций о литературном мастерстве, которые он читал одновременно с работой над «Мы», Замятин сказал:
…писатель, как женщина-мать, создает живых людей, которые страдают и радуются, насмехаются и смешат. И так, как мать своего ребенка, – писатель своих людей создает из себя, питает их собою – какой-то нематериальной субстанцией, заключенной в его существе [Замятин 2003–2011, 5:318].
В 1930 году Замятин вспоминает сочинение одного из своих рассказов как пример «“искусственного оплодотворения”, когда сперматозоид дан творчеством другого художника (чаще мы – андрогины)». Далее он развивает эту аналогию, рассказывая, как поддерживал свою «беременность» с помощью «строгой диеты» из книг подходящего для его замысла содержания [Замятин 2003–2011,3:190–191]. В другой статье Замятин делит литературные произведения на «живые-мертвые» и «живые-живые»: последние не только ходят и говорят, но и постоянно задают «нелепые “детские” вопросы» [Там же: 176] совсем как люди. В предпоследней главе «Мы» Д-503 готов завершить рукопись, поставив «точку – так, как древние ставили крест над ямами, куда они сваливали мертвых» [292]. Но текст оживает на достаточно долгое время, чтобы Д-503 успел задуматься о границах Вселенной. Это требует гибкости от текста – а также от его автора и читателя.
Смятение, в которое повергает Д-503 его дневник, – это и наше смятение, поскольку, помимо рукописи героя и ассоциаций, которые она вызывает в нашем сознании, такой сущности, как Д-503, нет на свете. Конечно, его слова вовлекают нас в этот творческий процесс: ведь для того, чтобы прочитать роман, мы должны воссоздать его в своем сознании. Если книга в виде рукописи возвышает разум Д-503 до уровня похвального инакомыслия, то в виде романа она стимулирует аналогичный процесс внутри читателя, вместе с Д-503 создающего его мятежный мир.