Такая перестройка имела более завершенный характер в революционную эпоху, чем впоследствии. В 1919–1920 годах в экономической политике преобладали левые идеологи. Публично выражаемая и подспудная позиция режима состояла в том, что социализм требует радикально новой формы распределения, в результате которой исчезнут не только частные торговцы, но также деньги и рынок. Хотя эти идеологи все еще присутствовали во власти в конце 1920-х годов, они уже не имели того же влияния на государственную политику, а в 1941 году они этого влияния не имели вовсе. Даже в период коллективизации реконструкция системы социалистического распределения на основе продовольственных карточек и снабжения на рабочих местах применялась политиками в краткосрочной перспективе и не рассматривалась как постоянная мера. Это отличало нормирование продовольствия и потребительских товаров от других элементов сталинской «реконструкции народного хозяйства»: коллективизация, форсированная индустриализация и ликвидация частной торговли, возможно, тоже были вызваны чувством крайней необходимости, но они были задуманы в первые годы после революции, инициированы на самом высоком уровне структуры власти и соответствовали долгосрочным идеологическим целям. В этом отношении советская политика и политическая культура совпадали, в то время как в области социалистической розничной торговли они стремительно расходились.

Второе предложенное мной объяснение порочного круга событий, повторяющегося в 1917–1922,1927-1933 и (хотя и в меньшей степени) 1939–1947 годах, связано с еще одним проявлением тяжелого наследия революции: формированием концептуального представления о торговле в социальном, а не в строго экономическом контексте. Для большевиков торговля была «экономической формой смычки в переходный период». Понимание торговли как механизма, регулирующего групповые интересы городского и сельского населения, означало, с ленинской точки зрения, что торговая политика по своей сути – это вопрос «правительства над лицами», а не «распоряжения вещами». Торговая политика была проявлением социальной, классовой политики. Поэтому цены понимались как показатель «развертывания классовых сил», а не интенсивности потребительского спроса и тем более не предельных издержек. У этой концепции было множество последствий в ленинский и сталинский периоды: самым важным, особенно в моменты наступления кризиса, было обоснование социально дискриминационных мер вмешательства в ценообразование и распределение товаров. Свое исследование экономической истории Советского Союза Алек Ноув завершил комментарием о том, что «новые люди были поразительно безразличны к благополучию масс» [Nove 1969: 386]. В настоящем исследовании делается предположение о том, что они все-таки проявляли определенную заботу о благополучии городских рабочих, но одной из определяющих черт этой эпохи была неустанная готовность Ленина и особенно Сталина жертвовать интересами крестьянства и провинциального населения ради благополучия столичных потребителей. Для этого в ход шли различные механизмы прямого принуждения, «товарообмен», запрет доступа крестьян к городским розничным заведениям и регулирование цен. Хотя концепция смычки потеряла актуальность в послевоенный период, дискриминационные заготовительные цены, ниже рыночных, остались. Городские жители, как выгодополучатели этой мнимой игры с нулевой суммой, стали рассматривать низкие цены на продовольствие как привилегию, о чем свидетельствует реакция рабочих Новочеркасска в 1962 году, когда это социальное уравнение в итоге изменилось.