Стойкость большевиков привела к укреплению их престижа даже в эмигрантской среде: «с того момента, как определилось, что Советская власть сохранила Россию, — Советская власть оправдана, как бы основательны ни были отдельные против нее обвинения, — констатировал А. Бобрищев-Пушкин, — Я совершенно не понимаю, как, говоря о «рабстве» под нею русского народа, можно уверять, что он желает именно того «демократического» строя, который не смог продержаться на Руси и года, никакою народною поддержкою не пользовался. Очевидно, — здесь чаяния интеллигенции — разошлись с народными чаяниями. И обратно, самый факт деятельности Советской власти доказывает ее народный характер, историческую уместность ее диктатуры и суровости. Но именно для того, чтобы смягчить эту суровость, для действительной реальной борьбы с отрицательными сторонами Советской власти необходим честный русский всеобщий мир…»[3895].

* * * * *

Интервенция внесла решающий вклад в формирование социально-экономической политики большевиков. Когда они приходили к власти, у них не было никакой определенной программы, ни в аграрной, ни в промышленной сфере, они не планировали ни масштабной национализации, ни жестких мобилизационных мер. У них не было даже никаких теоретических воззрений на этот счет: когда мы «брали власть для того, чтобы приступить к социалистической реорганизации, то ни форм преобразования, ни темпа быстроты развития конкретной реорганизации мы знать не могли, — подчеркивал Ленин, — Только коллективный опыт, только опыт миллионов может дать в этом отношении решающие указания…»[3896].

Этот опыт, во время интервенции привел к необходимости проведения жесткой политической и экономической мобилизации общества, в виде установления монополии партии и «военного коммунизма». По сути, весь большевизм стал крайней формой мобилизационной политики — последней преграды вставшей на пути наступающего хаоса и анархии. Опыт беспощадной гражданской войны и интервенции выковал жесткие политические и мировоззренческие основы нового строя.

«Могут ли большевики эволюционировать? — задавался в этой связи Гинс, — Расчет на это последовательное перерождение большевизма был одним из мотивов соглашательской политики в Иркутске. Мне пришлось беседовать после (октябрьского) переворота с заместителем комиссара Франции г. Могра. Он выражал твердую уверенность, что большевики изменятся и Россия будет подлинно демократической страной. Я не соглашался с ним. Даже допуская, что Москва может прийти к выводу о необходимости изменить систему управления, я не верил, чтобы она могла фактически заставить своих агентов на местах отказаться от террора и насилий. Демократизм и большевизм несовместимы. Не верил я и в то, чтобы большевизм отказался от своей социалистической экономики. Это было бы так же неправдоподобно, как сообщение о том, что больной горячкой отказался бредить…»[3897].