Вдалеке рокочет океан, накатывает волнами на берег, теперь волны ассоциируются с растущей болью, когда океан штормит, все тело ломит и корежит, выворачивает наизнанку, а шрам внизу живота горит адским пламенем, так, что я колю себе укол. Больше нет тумана, есть волны. Больше нет успокоительного, только обезболивающее в шприце.

Если болит сердце, я справляюсь сам.

Все пройдет, друг мой Джимми, мы с тобой справимся. Это психосоматика, ты же знаешь, хоть и не психиатр. Мы с тобой долечим голову, и все пройдет.

Иду к океану, прихватив из дома парусиновую куртку. В предрассветной влажности не то чтобы холодно, но как-то зябко, хочется обхватить себя за плечи, но если так сделать, непременно начнешь себя жалеть, парадокс сознания.

В зыбкой дали, в едва заметной золотистой точке соприкосновения неспокойного моря и неба – парус. Сердце екает и тотчас уходит в песок под ногами, и бьется там, пугая креветок и крабов, но это не «Александра», нет, ее паруса я узнаю из сотни, даже если случится завтра регата, это чей-то чужой парусник, сон не в руку, и Курт за мной не придет.

Курт… Сколько я его не видел? Полгода?

Йорк меня достает практически ежедневно, пишет гневные послания, обвиняя во всех смертных грехах. А между строчек вопрос, наивный, замаскированный под всякую чушь.

Обойдешься, Джереми Йорк, и ты туда же! Ты скучен и неоригинален, но ты и сам это знаешь. Говорят, от любви до ненависти один шаг, а с Куртом и шага не нужно: как только ты его возненавидел, вытаскивая меня из кризиса, ты и полюбил, жаль, что осознал не сразу, но так уж все мы устроены, летящие на его мрачный свет, не сразу осознаем.

И ты не прав, совсем не прав. С ним все в порядке, я знаю. Я не телепат, но про него – знаю.

***

Уехав, едва он вышел из комы и немного окреп, я несколько месяцев жил в монастыре в горах Тибета. Мне нужно было побыть одному, разобраться в себе, обрести новое «я» вместо забытого в детстве Джимми Мак-Дилана и навязанного мне Джеймса Патерсона, правильного святоши-середнячка, от которого меня уже тошнило. Я не знал, как мне жить дальше, не знал, как мне смотреть в глаза Курту, которого я чуть не отправил на тот свет. Я до одури боялся своих выходок, которые в конце концов добьют Мак-Феникса, и своих показаний, которые вернут его на скамью подсудимых. Я его любил, по-прежнему, упрямо скрывая от себя, что люблю таким, какой он есть; чудовище, он притягивал меня и в то же время пугал все сильнее, бездушный убийца, обрекший нас всех на смерть, Сандру, Нелли, меня…

То, что он не смог меня убить, грело душу, иногда накатывало, и я упивался про себя его признанием, вырвавшимся в тот миг, когда он не знал, как поступить, в минуту прощания и прощения, я плыл от того, что любовь ко мне заставила его рисковать собственной жизнью и свободой. Конечно, в запасе оставалась Нелли и ее свидетельство в суде, он знал, что с нею все будет в порядке, что она расскажет правду о Метвине, он все рассчитал, прежде чем прыгнуть с обрыва. Как обычно. И все-таки он должен был убить меня, я был для него опасен. Он не смог. Потому что любил.