Кирилл закричал, нет, попытался закричать, но дым проник в легкие, парализовал мышцы челюсти, связал их в крепкий, тугой узел. Он старался бросить бумажник, но руки не повиновались ему. Он смотрел прямо в черную дыру на месте фотографии, смотрел и не верил своим глазам — ему казалось, что дыра эта уходит в самое чрево ада. Отверстие пульсировало в такт биению его сердца: медленнее-быстрее, медленнее-быстрее. Дым продолжал сочиться из него тяжелыми, смрадными клубами, но теперь Кирилл видел, что это был не дым, или не совсем дым, а нечто куда более материальное, словно щупальца неведомой твари, запертой по ту сторону отверстия, полупрозрачные, но с каждой секундой проявляющиеся. Он чувствовал их холодные, скользкие прикосновения к плоти. Они проникли под череп и ласкали его мозг. И каждое касание высасывало из него что-то, оставляя зияющую пустоту.

Из глубины отверстия раздались звуки. Там, в бесконечной пропасти, звучала песня. Незатейливая мелодия и страшные слова, обрамленные жужжанием и шумом. При первых звуках этой песни он почувствовал, что мир вокруг него выцветает, становится двухмерным, сотканным из тончайшего, готового разорваться папируса, и за этим папирусом, подобно сцене, скрытой занавесом, находится другой, ужасный мир, что зовет его, призывает …

Парализованный, он скорее почувствовал, нежели увидел, движение прямо перед собой. Он не мог поднять голову, не мог оторваться от завораживающей пляски черного цвета спирали, что низвергалась в черную же дыру, но он знал, он знал, кто находится прямо перед ним. Он ощущал горячее дыханье на своем лице, обонял запах гнилого мяса, трепещущий в его ноздрях. Это был проклятый длинный пес. Он находился прямо перед ним, вытянувшись на своих резиновых ногах так, что морда находилась вровень с его глазами, и смотрел на него, пожирая… память.

Теперь он слышал только песню, и песня эта противоестественным образом смешивалась со смрадным дыханьем пса, крадущего воспоминания. Каждое слово теркой проходило по его сознанию, превращая все то, из чего состояло его «Я», в грязный, тающий снег. Мысли исчезали, растворялись в пульсирующей воронке.

— пел далекий трескучий голос, и мир лопался, разлетался на куски, опадал вокруг холодным тленом.

— завывал граммофон, и Кирилл застыл, прекратив внутреннюю борьбу, глядя издалека, как волны смывают его имя, начертанное на песке.

— все заволокло темнотой, что вплеснувшись из черной дыры, теплым одеялом укрыла его и, умирая, он слышал, как где-то в бесконечной пустоте игра граммофона, споткнувшись, снова начала движение по проторенной дорожке: