Между тем внутри здания все тоже прошло без задержек. Властным распоряжением Виктории Георгиевны заранее была разрушена стена и расширена дверь в гардероб. В гардеробе был сооружен небольшой помост, на который бережно втащили привезенный груз. Брезент с него был снят, и взорам удивленных литературоведов и автомобилистов предстала самая обыкновенная повозка.

Еще больше поразились ей труженики села, большинство из которых были механизаторами и потому на всякую телегу смотрели с презрением. Общее удивление было настолько сильным, что на вращающееся колесо никто не обратил внимания.

Когда Костя, завершив все дела, добрался до дома, на двери его ждала записка. Он снял ее и прочитал: «Косточка! Тут столько всего случилось. Пока тебя не было, переругалась с начальством, назвала их живодерами и уволилась. Еду дикарем на Кавказ. Птиц и рыб раздала знакомым, а зеленоглазенького пришлось отдать в зоопарк. Наверно, больше не вернусь. Прости за все, что было у нас с тобой, мне еще надо посмотреть мир, удариться пару раз скулой об угол стены. Какая из меня жена? Смех. Да еще свекор... Пожалуй, девяносто четыре года для меня многовато. Целую. Вета».

Ошеломленный, он прошел коридором и отворил дверь, отец стоял посреди комнаты и ел вилкой из консервной банки мелкий частик. Оранжевые печальные капли падали на пол.

— Папа, сядь за стол, я тебя покормлю, — сказал устало Костя. — Ты спрашиваешь: все ли в порядке? Все в порядке, я уже дома.

— Как в Харькове погода?

— В Харькове, наверно, хорошая, во всяком случае в Посошанске было жарко. У нас на дверях записка. Вета давно приходила?

— Эта сумасшедшая девчонка? Не помню. Приносила какую-то обезьяну. Соседи побоялись ее взять. Она говорит, что эта обезьяна ест тараканов. В мое время тараканов морили порошком. Их называли прусаками.

— Все в порядке, папа.

Костя сел на стул и уронил голову на руки. Мир, такой простой и понятный, как всякий механизм, вдруг стал загадочным. Он раскололся, и трещина прошла через их комнату.

Узкой зеленой полосой в той стороне, где привольно раскинулись заречные луга и плавни, еще только заявило о себе надвигающееся на Паратов утро, еще сыплет на кривые горбатые кровли старых домов и на плоские бетонные крыши новых звездная пыль, еще не покатили по светлым от фонарей рельсам первые трамваи, не выводят из парка первый троллейбус, нетерпеливо помахивающий токосъемниками, а в городе несколько человек уже не спят.

Беспокойно ерзает на узкой кишиневского завода девичьей тахте научный сотрудник Глиняный. Бегут перед мысленным его взглядом густо наполнившие улицы Москвы, Токио и Рима автомобили, лишенные привычных моторов. Без шума и без выхлопа скользят они мимо станций метро «Спортивная» и «Дзержинская», мимо небоскребов «Мицубиси» и «Майнити Симбун», мимо Колизея и фонтана на площади Испании. У каждой машины спрятано в багажнике колесо, подобное тому, что привезено им из посошанского музея. Поднимается Глиняный на кафедры международных конгрессов и конференций, читает речи, приготовленные заранее сонмом секретарей, среди которых царит перебежавшая к нему от Виктории Филумена Мортурановна. Отвечает на вопросы корреспондентов из стран, для которых проблема автомобильного транспорта — это еще не катастрофа.