– В чём дело? Ты что, не идёшь?

Она бросилась ему навстречу, обняла, прижавшись щекой к его груди. Потом оттолкнула. Лицо её было серьёзно. Мох заговорил было, но она перебила:

– Я жду здесь. Хватит с меня тёмных местечек. – Перекинула волосы за спину и глубоко вздохнула. – Не уговаривай меня, не то придётся тебя пырнуть. – Она ухмыльнулась. Мох почувствовал, как меч больно воткнулся в мысок его сапога. Он прижался лбом к её лбу. Остриём меча она заставила его отпрянуть. – Перестань. Я буду стоять здесь на страже. Ты видел отпечатки псиных лап. Нам обоим известно, что Мемория в монастыре – либо там, внутри, либо здесь, снаружи. Мы обязаны быть готовы к любому раскладу. Я бы предпочла умереть при дневном свете, спасибо тебе большое.

Внезапно крышу залило солнечным светом. Мох был поражён, как преобразующе воздействовал свет на кожу Имоджин. Солнце рассыпало ей по лицу веснушки. Её губы, потрескавшиеся за время путешествия, вновь обрели цвет. Он погладил кровоподтёк у неё над левым глазом: то ли от камня, каким запустил в неё Джэнсон, то ли от падения в ущелье.

– Ты это заранее придумала? – поинтересовался Мох. И они оба рассмеялись.

Он понимал: в такую даль она пошла только из-за него одного. Пусть у неё нрав дурной, пусть её так и тянет его подколоть, пусть она порой… да, ладно, чаще, чем порой… на язык не воздержана, впервые ему забрезжила жизнь за нынешними событиями, жизнь, в которой нечего беспокоиться из-за Мемории или, коли на то пошло, даже Радужника. Для Моха невыносима была мысль оставить Имоджин одну на крыше, но на этот раз она сама того хотела. Разубеждать её он не станет.

– Я спрячусь и, если увижу что, заору так, что мёртвым тошно станет, – убеждала она. – Обещаю. Тогда ты придёшь и спасёшь меня, если захочешь.

Он засмеялся:

– Что ж, постарайся не поранить себя этой штуковиной.

– Шёл бы ты, пока цел, Мох.

– Если что увидишь…

– Проваливай.

Мох упёрся руками в двери и толкнул их. Створки распахнулись, открывая путь во мрак нутра. Клубы пыли взвились в полосках света, падавшего сквозь щели между стропилами. Голуби вспорхнули в воздух и вновь расселись по высоким выступам, курлыча и воркуя. Древность зданий обступила Моха, глубокая тишина и запах старинного дерева. Мох толчком затворил за собой двери.

Когда зрение его привыкло к мраку, он различил в центре семь образовавших круг фигур, обращённых лицом друг к другу. Рука Моха нащупала пистолет, но фигуры не шевельнулись, а по-прежнему парили в воздухе, не сдерживаемые тяготением, пальцами ног выписывая вензеля в пыли. Мох опустил пистолет: слишком уж недвижимы фигуры, чтобы быть живыми. И всё же Мох чуял, что им, каким-то сверхъестественным образом, известно о его присутствии. Он вступил в круг, сопровождаемый оцелусом. Деревянные лица были обращены вниз, пустые, но сверкающие под тонким слоем чего-то люминесцирующего, молокообразного. Их руки, которым были приданы положения, присущие для беседы в подвешенном состоянии, были соединены подвижными шарнирами из почерневшей меди и серебра. Насекомые изгрызли в кружева некогда великолепные наряды. У Моха не было сомнений, что эти создания были прислужницами Мемории. Их парение было свидетельством её присутствия, как и вновь слышимое лёгкое учащённое собачье дыхание.