Сделано все это было с большим искусством.

Барма некоторое время смотрел, как очередная фигурка исчезает в двустворчатых, распахнувшихся вдруг наружу воротцах средневекового замка, а затем, по–прежнему улыбаясь, осторожно подвинул минутную стрелку, которая, по его мнению, отставала, и, дождавшись, пока птица с роскошным павлиньим хвостом, появившаяся на вершине башни, приподнимет изящные крылья и пропоет состоящую всего из трех нот, чистенькую простую мелодию, удовлетворенно прослушал ее и даже прищурился от наслаждения.

Он вообще вел себя так, словно оказался в музее: очень неторопливо прошелся по комнате, изучая с поверхностным интересом то один экспонат, то другой, постоял, впрочем, без всякой видимой цели, у изложья меча, который, не будучи освещен, тем не менее, как живой, извлекал из своей глубины звездчатые яркие искры, заглянул ненадолго в соседнее помещение, предназначенное, судя по громадной кровати, для мирного отдыха, и, наконец, убедившись, что в этих апартаментах кроме него никто не присутствует, пододвинул к себе телефон — деревянный, с рогами, как у оленя, корпус которого был оформлен в стиле прошлого века.

— Цыпа, — нежно сказал он, набрав на диске несколько цифр. — Цыпа, только не дергайся, это я — Фабрициус. Вот что, радость моя, организуй–ка мне Креппера. Вот, вот, точно — пускай он сюда подъедет. И скажи ему, что я объявляю период готовности… Начиная с сегодня… А это никого не касается… Цыпа, радость моя, делай, что тебе велено…

После чего опустил замолчавшую трубку и, как будто устав, повалился в округлое мягкое кресло, стоящее у столика с телефонами.

— Вот так, — заключил он, мечтательно обращаясь в пространство.

Ему никто не ответил.

Кресло скрипнуло кожей и успокоилось.

11. Ф Р А Н Ц Д Е М Э Й. С И Я Н И Е.

Голова лежала отдельно, а тело — отдельно. Я сразу же отвернулся. Но и одного взгляда, брошенного на распростертого по каменистой земле, выпотрошенного, жутковатого человека, было достаточно, чтобы догадаться: это — Задрыга. Это его дурацкие тощие усики, постоянно служившие среди нас предметом насмешек, это — его овальная темная родинка на щеке, будто жук–древоточец всосавшаяся уже почти вровень с кожей, это — его старенький заплатанный свитер, растянутый и поношенный, разлезающаяся шерсть которого была перехвачена суровыми нитками, и его драные, невозможные джинсы с десятками разнообразных нашлепок. Памятные были джинсы. Больше никто таких не носил.

Так что, ошибка категорически исключалась.

Я это мгновенно понял.

И еще я мгновенно понял, что весь наш продуманный, выверенный и тщательно подготовленный план отхода катастрофически провалился. Потому что мне была видна часть канала, изгибающегося здесь полукругом: темная, апрельская, с прозеленью, струящаяся вода, бородавчатый старый тополь, склоняющей к ней свои сучковатые ветви, чернота и изогнутость поднимающегося со дна, страшного разлохмаченного железа, а на другом берегу, точно божья коровка — низкая зализанная машина Креппера, стоящая у тротуара.