Если правда это — чем объяснишь, что с того самого дня, как застал её с другим, чужим и ненужным тот, кого она мысленно уже называла своим женихом, вся жизнь Вегды Зер-ат полетела в топь с откоса? Не иначе, осердилась на неё Праматерь, что упустила, продала за болотный ил дарованное богами женское счастье…

Того, чёрного и волосатого, больше не видела ни разу, ушёл, и имя забылось. И не осталось ничего, всё, что принёс, съелось в три дня. А на четвёртый её уволили со службы, без объяснения причин. Первая мысль была: неужели милый мальчик Тапри отомстил так низко, воспользовавшись своим служебным положением? Оказалось, напрасно на него подумала, усугубив тем свой грех. Вечером, перед самым комендантским часом, забежала подруга-сослуживица, рассказала, что слышала, хоть и права не имела. Ни при чём был юный адъютант, Вегда сама перепутала номерные отправления, чудо ещё — обошлось одним увольнением. Такие дела лагерем, а то и расстрелом пахнут. Повезло…

Но жить после эдакого везения стало не на что. С «грязным» послужным листом куда примут? В уличные бригады — завалы разбирать. Ворочать тяжёлые камни, таскать битый кирпич, тела убитых откапывать и сгружать в топь. Для такой работы какая же сила нужна! Но пошла — пришлось. И упала в первый же день, едва ногу не размозжило носилками. Встала — в глазах темно, круги плывут какие то… А во рту солоно, и в ушах шумит. Бригадирша, здоровенная баба подошла, из жалости сунула в руки неотработанный пайковый талон, и отослала прочь. «Ступай девка, и не выходи больше. Мне падёж на рабочем месте ни к чему. Загнёшься, того гляди — отчётность испортишь. И спасибо скажи, не успела в послужном запись сделать, как чуяла, что не выдюжишь!..»

Тогда пошла она в госпиталь — приняли. Поставили к корытам. В огромном прачечном зале день и ночь, день и ночь посменно, по двенадцать часов, под окрики штатных санитарок, гнулись над огромными корытами измученные трудом женщины, отстирывали в кипятке грязное, заразное солдатское бельё. Его бы сжечь по хорошему… Один за другим шли эшелоны. Огромные кучи кровавого тряпья высились вдоль стен, и меньше не становились, сколько ни работай — сверху то и дело спускались новые порции. Жара кромешная, едкие щелочные пары, удушливое гангренозное зловоние, не заглушаемое самыми сильными антисептиками, смешанное с запахами старой крови и свежего пота. У женщин распарено-красные злые лица, красные распухшие пальцы, расшлёпанные ступни босых ног. Из одежды — вечно мокрый серый халат на голое тело. Волосы велено стричь коротко, под гребёнку. Защитных перчаток на всех не хватает, работают голыми руками. Окунул — прополоскал — отжал, окунул — прополоскал — отжал, и так без просвета… Палец треснул — к корытам не подходи, пока не залечишь, таскай воду из котла огромными вёдрами, сотни вёдер в день. За полнормы пайка. Пораниться нельзя — это смерть. Перед сменой — обязательный укол от гангрены. Колют — больно до слёз, и сидеть потом больно, а помогает что-то не очень. Вот и той, на чьё место заступила Вегда — не помогло. Говорят, царапина была пустяковая — содрала кожу об ушко ведра. Сгнила в две недели заживо, потом её халатик здесь же отстирывали. Страшно.