А может, он ошибается и ее старший сын как раз в этом строю? Или погиб в пути и похоронен, и могилу его уже засыпал пепел извержения, залили воды нового моря, покрыл летний снег? И… и что теперь?! Что же теперь?! Что?!

А вот что.

— Гвардейский Преображенский полк, слушай мою команду! — выкрикнул Романов. И сам изумился своим словам. Видно было, что и мальчишки изумлены донельзя. Это читалось в их глазах, даже в послушно принятой стойке. Сержант-кадет Греков перестал плакать и смотрел на Романова мокрыми удивленными глазами. — Ребята, — уже тише сказал Романов. — Я ничего не могу вам дать. Ничем не могу вас отблагодарить. Я даже приказывать вам стыжусь, потому что… — Он махнул рукой. Строй слушал. Слушали даже гражданские. — Я могу только сказать вам… Вы нам нужны. Вы нужны России. Вы и есть — Россия. Я прошу вас остаться в этом строю и дать начало… дать жизнь первой воинской части нашего нового… нашего возрожденного Отечества. Я не приказываю. Я прошу. Но те, кто не хочет… они могут выйти из строя и идти расселяться, устраиваться на работу, в школы… Я поклонюсь и им. Для тех же, кто чувствует в себе силу остаться, отныне и навечно будет именем Гвардейский Преображенский полк.

— В честь петровского? — тихо спросил кто-то в строю. Испуганно закашлялся. Романов только кивнул в ответ на нарушение дисциплины:

— В честь петровского.

Кадеты продолжали стоять. Но Романов видел — да, он видел, видел ясно! — что их усталые глаза, в которых была только такая же усталая радость от того, что они дошли… что эти глаза начинают загораться холодноватым сиянием. Греков вдруг развернулся по-строевому, отчеканил шаг до строя, занял свое место. Что-то прошептал, еле повернув голову, парню рядом, и тот поспешно стал расчехлять серый сверток знамени.

Романов понял, что из маленького строя никто не выйдет. Посмотрел на Муромцева. Тот чуть заметно, но довольно кивнул.

— А мы? — неожиданно спросил с левого фланга рыжий, очень белокожий мальчишка, державший на плече ручной пулемет. В голосе была чистая детская обида — большая и горькая. — Мы как же? Мы не кадеты, но мы…

— Мы тоже хотим, — сказал коренастый круглолицый парнишка с перевязанной головой. — То есть это… — и нахмурился, потупился. «Гражданские мальчишки» зашевелились. Среди женщин кто-то заплакал.

— Они с нами, — подал голос из строя Греков. — Это не по уставу я сейчас говорю… но вы простите… они с нами. Они ничем не хуже нас. Даже лучше.

— С вами, — сказал Романов и осип. Сразу осип. Намертво. И молча стоял — стоял, пока Муромцев отдавал рубленые команды, пока строй, сливаясь в единое целое (даже гражданские ребята и тоже так и не покинувшие строй пятеро взрослых старались идти «как положено»), с пристуком каблуков, проходил, неся в голове развернутое знамя, на новую позицию — отдельно от гражданских. Там он и замер. — Командуйте, полковник Муромцев, — сказал Романов тихо. — Вот и первый полк. Наша новая гвардия…