Ан завертелся уже Миколайка, в летнем небе осенним листом закружился…

Тяжко охнул народ, зароптал. А Балазей ружьё в песок отбросил, в небо смотрит и слёз не стыдится. Штабс-капитан:

– А подать ему водки! Фельдфебелю! Ха!

Все молчат. Только вдруг слышно в толпе:

– Улетит!.. Вот улетел бы!

А глянули – точно! Миколайка вновь крыльями машет, и хоть, конечно, всё ниже и ниже летит, но, видно, что за город вытянет. А там за огороды, за поле, за речку…

Штабс-капитан:

– Взять! За мной! – и первым побежал.

И солдаты за ним – полурота. А Балазей…

И он туда же, за ними. Выбежали в поле – там бабы жито жали – закричали:

– Куда он?!

– А туда, – говорят, – в осоку залетел.

Там возле речки болото. Камыш, осока – высоченные и выше. Гиблое место, тут разве найти? Но они по-военному, цепью пошли.

Балазея поставили с краю, по берегу речки идти. И вот он идёт и думает: эх, сейчас бы неловко ступить да не выступить! Эх, какая красота сейчас бы утопиться!..

И вдруг видит – лежит в грязи Миколайка. Щёки белые, губы красные – потому как в крови, – грудь навылет пробита. И крылья в мелкий щеп изломаны, изодраны. Тонет в болоте, моргает, молчит.

Стоит Балазей, подойти не решается. Миколайка к нему повернулся, едва улыбнулся и шепчет:

– А крылья хорошие… были. И мазь… холодит. Лепота наверху, красота, – потом прислушался, спросил: – Кто это ходит?

– Солдаты, – отвечает Балазей, а сам уже не видит ничего, потому что всё плывёт перед глазами.

Миколайка губы облизал и говорит:

– Ох, сердце горит! Ох, не могу терпеть! Остуди меня в речке.