— Жрать, — роняет на лавку своё грузное тело.

Дом, в котором совсем недавно прибралась Белая, светлый широкий дом, полный чистоты и тепла, скукоживается изнутри. Зарастает грязью с отцовых ног и из отцовых лёгких. Снова становится ядовит. И мне снова хочется бежать.

Я накладываю ему разогретую картошку и мясо, и он ест, громко чавкая.

— Я проиграл Костылю в карты. Завтра пойдёшь к нему на пасеку, отработаешь.

— Но…

Бутылка хряпает своим донышком о поверхность стола. Возражения не принимаются.

— Он скажет, что тебе делать. Не ссы.

Я думаю, что, прокрадись я за реку, в поле, где спят, наполовину погрузившись в землю, остовы железных коней, я тоже смогу лечь в траву и доверить своё тело бегу времени. Ветер развеет одежду, дожди смоют плоть, коконом, как одеялом, обовьют цветы, стиснув в последнем объятии, солнце выбелит кости и отполирует их до гладкости плитки в тоннеле и диска считателя… Потом, спустя много зим, меня найдут те, кто будет называть прежними уже нас, сегодняшних. Другие мальчик и девочка. Может, чуть-чуть более счастливые.

— Отец… Что такое Очищение?

Звук, с которым давятся здоровенной картофелиной, похож на рвоту, загнанную обратно.

— Э! Зачем тебе?

— Ты ведь знаешь… Лада, дочка пророчицы…

— А-а-а, та мелкая девка с косой…

— Да, она.

— Тут всё просто. Третий день, ждём-пождём конфедератов. Девка будет Очищать.

— Очищать… чистить?

— Ну да. Чистить, стирать. Сжигать.

— Что сжигать?

— Не что — кого.

— Отец…