— Больше всего такие люблю, — призналась хозяйская дочь.

На венчиках полураскрытых бутонов — там, где они находились в тени, потому что солнце уже забралось высоко — поблескивали капли росы. Оттенок был очень чистым: небесная голубизна.

— Эти рождены не землей, — словно услышав в мыслях Капитана сравнение, сказал девушка. — А тем, с чем одного цвета. Упали с неба. Шучу — их вывели селекционеры. Но всё равно они такие хрупкие, что их нельзя рвать: сразу вянут. И это очень обидно, потому что я не могу ни сплести венок, ни украсить комнату. Вам вот хотела поставить к приезду, но — как… А ещё бы хотела, чтобы на портрете меня изобразили с ними. Ну, на том самом, династическом, только мне до совершеннолетия ещё долго ждать…

Ей было четырнадцать, Капитану — двадцать три, через семь лет случилась война, и Аксельбург вместе с сомами и дворцами ушёл в то же прошлое, что и короли, и королевы. С девушки всё же успели написать последний портрет — портрет последнего лидера проигравшего, но не покорившегося города-государства. На нём она улыбалась, хоть и была уже, как и другие, смертельно больна. Ее называли «госпожа Президент», ей только исполнился двадцать один, зелёный шёлковый платок, когда-то пойманный вместо зонта, скрывал пятна крови на воротнике белой блузки, и Капитан, как водится, опоздал.

Нет, он, конечно, умел бегать быстро, но тогда этого не хватило.

На площади они почему-то застревают, обсуждая памятник. Хотя можно было бы обсудить и её — представить, какие праздники тут справлялись, были ли ярмарки, митинги и протестные акции, бродили ли по заросшей ныне брусчатке туристы и попрошайки. Но площадь уже совсем превратилась в большое зелёное поле, и оттого представляются здесь только коровы. Мирно и пасторально жующие высокую траву. А вот памятник громко и грозно взывает к прошедшим временам — почерневший, искрошенный памятник какому-то правителю, бывший когда-то белым.

— Суровый дядька. Такие морды уважают жёсткое налогообложение, — Лучик осматривает правительскую физиономию, изрядно подпорченную дождями и ветром. — Но при этом он наверняка твердил народу о величии страны и богоизбранности, иначе никакого памятника бы не дождался.

— Может, не суровый, а просто насупленный, — предполагает Четвёртая. — Может, такой вид у него был от какого-нибудь физического недомогания. Челюсть болела…

— Не челюсть, а геморрой, — безжалостно встревает Курт. — Сидят такие чинуши, кресла продавливают, жрут в три горла…

— Налоги, — не соглашается Лучик. — Обдирал людей как липку. И имел какое-нибудь мирное увлечение, типа выжигания по дереву или нумизматики. Знаем подобных правителей: на рожу — злыдни, а за душой — что-то мягкое и безобидное…