— Нет…

Мой лепет — первый осознанный бунт в моей жизни.

Отцовская пощечина — тоже первая в моей жизни, но не последняя.

Яблоко катится в грязь, я реву. Мне две зимы от роду.

Маленький мальчик и яблоко, дар полубогов. Мальчик и несправедливость, а позже — мальчик, учащийся сдерживать слёзы, мальчик безропотный и послушный, живущий памятью о доброте чужака, которая должна была исходить от родного, не пришлого. Мальчик — тихая надежда. Она придёт снова, эта женщина?

Если бы я не знал, что мама умерла, сказал бы с уверенностью — вот она, та самая.

Из открытых окон до меня доносятся знаки приготовлений: запахи и шелест тканей, скрип крышек сундуков, шорохи, смешки. Женщины меряют платья, девушки плетут друг другу косы, старухи растирают травы в ступках, готовя благовония для тела и лица, дети роются в ларцах, постукивая бусинами и чётками. Странно так прихорашиваться — ведь не праздник. Хотя да, Очищение…

Иду не спеша, как бы прогуливаясь. Нюхаю воздух. В нём сеется предвкушение и те самые, еле-еле заметные, приносимые восточным ветром нотки гари. Конфедераты едут. Они, утверждает наш старейшина, придут в срок. Ему можно верить, ему уже девяносто четыре. Он видел все пришествия, начиная с самого раннего.

У дома мельника толкутся мужчины. Слышу папашин бас — он что-то втолковывает Василю-сапожнику. Подбираюсь поближе, чтобы послушать.

— А я говорю, что сначала надо испытать. Ну, а вдруг не сработает?

— Как же мы испытаем, если Божья Молния — только одна?

— То есть как это она одна? Служители ходили в город камней, должны были принести…

— Не нашли.

— Ха! Ни на что они не годны, эти служители. Чувствую, всё придётся делать самим.

— Ружья? Капканы?

— Да хоть бы и так. Надежды эти на сопливую девчонку…

— Тсс. Не шуми, Пётр. То воля Разрубившего…

— Шаманские шуточки. Я одну только волю признаю — человеческую. И всё!

Кощунственное говорит мой отец, нехорошее. Отстраняются от него мужчины, неодобрительно сплёвывая.

— Пропил все мозги, — это мельник. — Не тот ты, Пётр, кого слушать надо. Не указ!