Одни из первых растений — подснежники.

Такие же цветы, подснежники, я однажды подарил кому-то, но это было не наяву, а в каком-то из снов, потому что наяву я их не рвал ни разу. Только трогал кончиком пальца, а потом нюхал, пытаясь понять, чем же пахнет весна. У меня выходило едино: растаявшим снегом. Очередная зима стекала через мои подставленные к солнцу ладони, обещая новый, гораздо более светлый и радостный год. Ничьей вины не было в том, что обещания редко сбывались.

Я, незрячий, в своих снах иногда вижу цвета: чёрно-белое поле в клетку. Кто-то играет моей судьбой, передвигая меня-фигурку то вперед, то вбок. Но в моих руках — оружие, и я могу сделать свой выбор сам. И человек, который рядом со мной, потому что я не один. Только надо, чтобы я это вспомнил. Чтобы проснулся. Может быть, чтобы проснулись мы оба. Может быть, где-нибудь в не-здесь.

«Здесь» же оборачивается для меня склизлыми стенами погреба и одиночеством. Узник, томящийся взаперти, как герой полузабытой ладиной книжки, я, брошенный и ненужный, почти отчаявшийся. Страх, бунт, вера, упрямство клубятся внутри меня, — так Костыль окуривал дымом пчелиные домики. Пчёлы становились сонными и безопасными. Можно было доставать мёд. А что можно достать из человека?

Предмет за пазухой, данный мне третьим, холодит сердце. Он лежит там уже долго, но так и не напитался теплом.

Тонкие кости, слабые мышцы, лохмы, криво подстриженные, брюки из грубой ткани, старые башмаки. Я такой жалкий, такой бессильный. У меня нет ни знаний, чтобы понять, зачем я есть, ни зрения, чтобы хотя бы себя увидеть. Всю жизнь — на ощупь, на нюх, а теперь ещё закованный в клетке, бесцельно тычущийся, беспомощный. Как я могу спасти Ладу, если сам в беде…

Ночь полна тревожных запахов. В деревне — чужаки. Их голоса шуршат во мраке. Старейшина пригласил четверых людей в дом, чтобы накормить и уложить спать, а они засиделись допоздна, и уже скоро утро… Чужаков приняли за армейцев, прибывших, чтобы засвидетельствовать Очищение, но я-то знаю, что они — другие. Пусть и вооружены, как люди с запада: тяжёлым, злобным, огнедышащим, душно бьющим в ноздри. Наши не решились их прогнать, хотя не помнят, чтобы кто-то оповещал армейские общины о грядущем событии. Я бы на месте деревенских тоже не решился. Огнестрелы прежних — это вам не дедовские ружья.

Главный у них тот, кто старше всех. Я понял его возраст только по голосу. Крепкий, спокойный, немногословный мужчина. У него длинные волосы, как раз такие, какие носят некоторые армейцы, и какие-то увечья на лице — это я понял, когда он с шелестом стягивал свои волосы в хвост на затылке и тёр щёку. Тёр несколько раз, наверняка неосознанно, с тихим скрипом царапая щетину. Отец тоже так делает — Лада как-то объяснила мне, что у него на щеке здоровенный кривоватый шрам. Второй мужчина, помладше, весельчак и шутник. С его рассказов и прибауток наш обыкновенно невозмутимый старейшина уже второй час заходится дребезжащим старческим смехом. Одна из женщин, совсем молоденькая, чем-то похожа на Ладу. Голос у неё тоже ясный и тёплый, а запах, тот, что пробивается поверх металла и крови — пшеничный, деревенский. А другая — постарше и холодная, как ледышка. Не говорит, только слушает. Жёсткая, каменная, совсем как та женщина, которую звали Стилет. Только не пламя, лёд, а так один в один.