Он наклоняется и сжимает Ладу за плечи. Она глядит на него очень доверчиво.

— Да, слушай… Они рушатся и воскресают. Не как разбитая ваза… кувшин, кружка или там горшок, которые склеили из осколков, но как трава, которая проросла на пожарище. Новая жизнь. Целое. Другое. Но, знаешь, — он плотно сжимает губы, прежде чем продолжить, и они белеют, становясь бескровными, как у больного. — Откуда можно быть уверенным, что вырастет что-то лучшее, чем есть у тебя сейчас?

Лада вздрагивает. Пророчица вскидывает голову — капюшон спадает и становится видно, что волосы у неё длинные, серо-стальные, с сохранившими кое-где чёрный цвет прядями — и кричит, громко, протяжно, тяня один-единственный звук «А», обращаясь к людям во дворе, словно подавая сигнал опасности. Вседозволенности. Входная дверь трещит от ринувшейся через неё толпы — злой и заждавшейся. Лязгает железо.

— Думаю, я должна сказать вам последнее, — холодно, с долей мстительной издёвки произносит пророчица. — Там, снаружи, на краю деревни, сейчас одна из вас. И армейцы. Их много. Хотят денег, которые я им пообещала, и конфедератов, пойманных в прицел, а, пока ждут, не прочь и поразвлечься. Племя чёрное и порочное — знаете, что они делают с красивыми женщинами?

Она по-прежнему смотрит на Курта, но теперь обращается к Четвёртой:

— Так что там было про любовь?

У пророчицы тон победителя. Курт отпускает плечи девочки.

— Незадача, — бесцветно говорит он.

В сенях уже топчется разъяренная масса. Часть толпы, не вся. Но Курт не беспокоится тем, как сквозь неё протолкаться — он размахивается прикладом, чтобы выбить перекрёстную раму, и выпрыгивает из окна. Снаружи его приветствуют с предвкушением бойни: «Чёрно-зелёный!». Кричат ещё громче, когда следом за ним появляются ещё двое. Кричат от того же предвкушения, которое, впрочем, быстро сменяется на иное.

Лада тоже хочет уйти.

— Куда ты? — спрашивает её мать.

— Переодеваться.

Пророчица благосклонно кивает.

— Умна не по годам. Умнее, чем они.

— Трусливей, — шепчет дочь.

Он выпрямляется в полный рост, вызывая в памяти тот день, как много-много лет назад, когда носил действительно травянисто-болотную с черной окаемкой заострённую каску и пышущий паром сквозь клапаны тяжелый и громоздкий пулемет, стоял на краю лесного оврага и целился в тех, кто жался друг к другу на его песчаном дне. Там тоже были дети и женщины. Ему становится страшно оттого, с какой готовностью откликаются на воспоминание руки, но ещё страшнее, когда он понимает, как много среди этих, наступающих на него людей, светловолосых. А ещё он очень боится опоздать.