А у этой штуки, вызвавшей бы зависть у Хеопса, был особый «плавучий» фундамент, который позволял выдерживать даже сильные землетрясения без повреждений. Примерно, как большому супертанкеру удается противостоять сильной качке в шторм.

Громада здания вырастала на горизонте. Хоть Фрейд и считал, что любая такая постройка – фаллический символ, эта пирамида была больше похожа на гигантский курган, где живут неведомые общественные насекомые. Или где погребен кто-то великий и страшный.

Будь он один, Рихтер… да и любой хомо сапиенс почувствовал бы себя как первоклассник на сцене школьного актового зала. Открытый всем взглядам, беззащитный, растерянный. Но они были отрядом, боевой единицей, с четкой структурой и специализацией каждого. Они сами были муравейником в миниатюре, поэтому в свои шансы верили. Проклятая пирамида казалась символом «Novus ordo seclorum». Максим не верил в байки о вольных каменщиках. Да и пирамида у масонов была не такая, не ступенчатая, а ровная. И если в той пирамиде, изображенной на долларе, был один глаз, то в этой их могли быть тысячи, электронных. Но в море мифов и дезинформации была капелька правды. Миром действительно правила чуждая и злая сила. Вот только происхождение ее было вполне земное, и никакой мистики в ней не было.

«Если меня собьют, я ни о чем не буду сожалеть. Будущее термитное общество меня пугает, и я ненавижу их доблесть роботов», – писал Экзюпери в последнем письме.

«Чепуха! – подумал Рихтер. – Лезет же всякое в голову в такой момент. Скорей бы долететь!».

Он, конечно, не считал вслед за Гаврилой, что французы – тряпки, которые могут воевать только с le gushka, и то если та уже на тарелке. Но «Маленький принц» ему казался книжкой для маленьких девочек, и ему было странно, что ее написал военный летчик. Человек не должен потакать своей слабости. Не должен бередить в себе боль. Не должен ходить от психолога к психоаналитику и жаловаться другим сетевым анонимам. Он должен быть борцом, воином, независимо от пола. Должен покрепче заковать себя в панцирь и бороться за общее благо. А экзистенциализм, зацикливающийся на «уникальных переживаниях личности», ему всегда казался моральным коллаборационизмом.

Максиму настроиться на нужный лад помогали раннесоветские поэты. Вместо интеллигентской рефлексии и гуманизма каких-нибудь «шестидесятников» там все было просто: «В брюхо толстое штыком мироеда!» или «Пули погуще по оробелым! В гущу бегущим грянь, парабеллум!».

Жестко, конечно, но время перелома мягким и не бывает, подумал военспец. Мир голодных и рабов, восставший против угнетателей, не бывает добреньким.