– Расширяя границы собственного мира, человек не поспевал за ними. Мир рванул в беспредельность, а разум рассеялся по нему тончайшей пылью. Бог, в гордыне уничтожив всяческие границы, просто напросто умер. Издох. От острейшего приступа агорафобии. Нам бы опять в пещерку, к костерку, в шкуру мамонта… Разве можно ощутить хоть каплю, ничтожный гран собственного величия под таким вот небом? Зная, что за ним скрывается такая беспредельность, которую не охватит никакой разум, никакое человеческое существо. Человек это то, что нужно преодолеть… Ха! Вот мы его преодолели, выпарили из него все примеси спеси, злобы, зависти, подлости, страха. Алхимия Высокой Теории Прививания торжествует! Достигнута невиданная чистота осадка человека разумного! Но ведь осадок осадком и останется. Человечность в осадке это всего лишь человечность…

Она там – на самом кончике, крохотная крупица, уже готовая стать беспредельностью, пустотой, которая втянет в себя всю его сущность, наполнится им – ничтожными ощущениями, воспоминаниями, шершавым деревом под ладонью, запахом дождя, звездным небом, скудным по сравнению со здешним пиршеством галактической спирали, выстроив из кажущегося бесполезным хлама самое надежное сооружение – память. Не память фактов, не память сведений – бессмысленной мертвечины, но память вечных ощущений, что пронизывают вселенную силой посильнее любых физических взаимодействий, память, способную на гораздо большее, чем возжигать и гасить звезды, сталкивать галактики, выворачивать наизнанку пространство, – на невыносимое ощущение жизни, на смертельную тоску бессмертия в предельной собранности собственного Я.

– Наша жизнь переполнена символами, которые мы разучились понимать, – сказал Охотник. – Моногамия есть порождение острейшего ощущения, что ничто нельзя повторить. Мы пишем нашу жизнь сразу на чистовик, черновичок тут не пройдет. А чтобы жить нужно убивать. Понимаешь? Не утилитарно, не ради пропитания, но ради гораздо более важного. Кроманьонец прекрасно это понимал…

– Кроманьонец? – переспросил стажер. Нечто смутно знакомое шевельнулось в темнейшем уголке.

– Ну, да, кроманьонец, – усмехнулся Охотник. – Когда-то я занимался чертовой дюжиной кроманьонцев. Очень полезно для сравнительной антропологии, но совершенно недопустимо для душевного равновесия человечества. Войны, насилие – вовсе не уродливые рудименты человеческой природы, а символ того, что вечно себя актуализирует, проявляет тогда, когда жирок довольства готов поглотить последние островки жизни. Заплывшая салом жизнь – что может выглядеть уродливее?