Картограф пожал плечами.

– Я не способен предвидеть, что нас ожидает, только в целом понимаю, что особых опасностей нет.

Квелл выглядел так, словно ему опять нужно в кусты. Однако он снова повернулся к фургону.

– Все на борт. Наперсточек, ты со мной внутри, как обычно. И ты тоже, Маппо. – Он помолчал. – Остальные, готовьтесь.

– К чему? – спросил Остряк.

– Ко всему, разумеется.

Рекканто, все еще гордый своим выпадом с колен, похлопал ладонью по обширной спине воина.

– Не журись, дружище, со временем привыкнешь ко всему этому. Если, – добавил он, – оно раньше тебя не убьет.

Картограф поднял веревку.

– Сделайте одолжение, кто-нибудь: привяжите меня к колесу.

Ночь окутывает Заселенную равнину. Звезды на огромном небосводе бледные и расплывчатые, словно они не желают сверкать посреди странно тяжелой тьмы. Даже койоты не кричат в эту ночь. Волки разбегаются, полуслепые, в непонятном ужасе, и некоторые будут бежать, пока сердце не разорвется.

К югу от западного отрога Гадробийских холмов одинокий человек в кольчуге останавливается: он увидел наконец голубое свечение – неугомонное сердце великого, легендарного города.

Даруджистан.

За три лиги к западу от него еще три странника глядели на то же свечение, и в глазах одного – невидимо для спутников – сверкают такой ужас и такая боль, которых не вынесла бы душа послабее. Рука в перчатке то и дело тянется к обтянутой кожей рукояти меча.

Он повторяет себе, что отмщение приносит покой, но и сам этому не очень-то верит. За ждущим его городом – будущее, громадное ничто, пустота, которую, как он уверен, он никогда не увидит и уж точно в нее не попадет.

И все же, при всей бурлящей силе воли этих путников, не они – причина густой, осязаемой ночной тишины.

Меньше чем в лиге к северу от этих трех путников, на гребне холма, семь Гончих выстроились в ряд, не сводя зловещих глаз с сияния города.

Эти звери могут ощутить биение сердца кролика в полулиге от себя, так что они ясно слышат, как звенит двенадцатый колокол, провозглашая полночь в городе Даруджистане.

И семь Гончих, как одна, задирают тяжелые головы и начинают выть.