Это по нему…

Как брошенный в зияющую пропасть свинцовый груз, падающий…

В самые пустые на свете руки.

Так быстро…

Проносятся мимо события, преображающие нас…

Так быстро.

Лицо, разрезанное, рассеченное на все выражения, на все лица.

Измученный взор, увлажнившиеся глаза.

Взгляд, обращенный на кого-то бегущего, как бежит сейчас он. Место, куда он может бесконечно стремиться и никогда не достичь…

Если не прыгнет.

Око постигло это, даже если женщине не удалось.

Ахкеймион видел тело дунианина примерно тридцатью локтями ниже: недвижимый клочок пропитавшейся алым кожи и ткани, распростершийся на битых камнях. Он задыхался. Это казалось невозможным, что существо столь пугающее, столь беспокоящее может разбиться вот так вот запросто.

– Сейен милостивый! – вскричал он, отступая подальше от вызывающего дурноту края обрыва. – Я же говорил тебе. Я сказал тебе ничего ему не давать!

Мимара присела на колени рядом с краборуким мальчиком и, положив ладонь на его темя, прижала его ничего не выражавшее лицо к своей груди.

– Сказал кому? – огрызнулась она, яростно зыркнув на Ахкеймиона. Эта способность – сначала охаять и тут же продолжить утешать кого-либо, стала ныне проявлением ее раздражающего дарования.

Старый волшебник в гневе и бешенстве сгреб в кулак свою бороду. Что же случилось? Когда эта испорченная девчонка, эта бродяжка, успела стать Пророчицей Бивня?

Она стала раскачивать мальчика, который безучастно взирал из ниоткуда в никуда.

Ахкеймион, тихо ругнувшись, отвернулся от ее свирепого взора, понимая с каким-то ужасом и внутренней дрожью, что тщетные попытки спорить с нею странным образом стали теперь столь же тщетными попытками спорить с Богом. Ему сейчас ничего не хотелось сильнее, чем воззвать к явственному противоречию между ее нынешней скорбью по погибшему и тем, что она требовала от него всего несколько дней назад. Но все, что он в действительности мог делать сейчас, – только закипать от злости…

И трястись.