– Пусть они откажутся от своих друзей и пойдут по миру с протянутой рукой! – сказав это, третья старуха тихо и зловеще рассмеялась. – Пусть они вообразят, что весь мир обязан кормить их лишь за то, что они говорят на своем языке!

– И еще! – добавила ее соседка в ушастой медвежьей шапке. – Пусть войны разнесут молодых мужчин по многим землям, и пусть те, что не покинули своей земли, откажутся от тех своих братьев, что захотят вернуться к ним с чужбины! И скажут им – вы, забывшие язык, больше нам не братья! Вас домой пускать опасно – как бы случайно не проскользнули вместе с вами чужие!

И тут они как будто опомнились.

– Кехн-Тоол! – воскликнула одна из ужасных старух. – Ты зачем сюда принес Дитя-Зеркало? Разве я велела нести его сюда?

– Не ругай его, он вовремя успел, – вмешалась другая, которая пророчила об утраченных друзьях. – И ты не успела сказать ему, куда нести. Ига-Ава, красавица наша, прими зелье!

Огненный клубок стремительно размотался, жаркая змея обвила Мача от колен до шеи.

А перед ним встала вдруг Кача, с распущенными волосами, в длинной кожаной рубахе, и поднесла к его губам горшок.

– Хватит! Двое детей наплодить успели! А этому – не позволим! – взвизгнула у нее за спиной тощая старуха.

– Пей, пей! – велели ядовитые голоса. – Тебе, Дитя-Зеркало, не в Ригу за спокойной жизнью ездить надо, не детей плодить, а за свободу помирать! Понял?.. Ишь, детей плодить выдумал!

– Не детей плодить, а за свободу помирать… – повторил Мач, не узнавая собственного голоса, покорно отхлебнул раз, другой – и перестал видеть сосредоточенное лицо Качи.

Золотые искры полетели ему в глаза – но пролетели мимо, а жар скатился с тела наземь, ожег ступни и и исчез.

Мач вновь увидел мир – и обнаружил, что стоит на дороге, совсем один, довольно далеко от леса, зато вдали светятся две желтоватые точки.

Он вгляделся – точки горели на чернеющей глыбище большого, выстроенного на пригорке и очень знакомого дома. Справа было поле… слева – тоже поле… он пошел, пошел – и когда дорога сделала поворот, узнал вдруг и деревья на обочине, старые березы, и далекие окна баронской усадьбы.

Парень протер как следует глаза.

Только что он лежал на мешках под солдатской шинелью и слушал пылкие слова. И вдруг – баронская усадьба… Не заснул ли он в объятиях Танюши? Или – не приснилась ли ему Рига со всеми неприятностями?..

Мач склонен был думать, что приснилась именно Рига, потому что корзин, набитых деньгами, наяву не бывает. Но если так – что произошло между его прощанием с эскадроном и прибытием на ночную дорогу? Где его нелегкая носила? Может, он был пьян и брел в беспамятстве? А может, именно ночная дорога ему и снится?