Она протянула руки – и одна прозрачная ладошка оказалась над запрокинутым лицом моего синеглазого гусара, другая – над моим лицом. То ли провожала, то ли встречала нас навеки влюбленная девочка…

Я закрыла глаза, я обхватила Сергея руками, прижалась – и снова была с ним счастлива, как только может быть счастлив человек, уплывая в объятиях любимого существа из холодного и постылого мира в мир теплый и просветленный.

Но что-то резко приподняло меня над снегом, обвило змеящимся снизу вверх жаром, сердце провалилось в пустоту. Вся я напряглась, сопротивляясь, но что же я могла поделать – неподвижная, скованная то ли снежным холодом, то ли волшебным нестерпимым жаром? Мимо понеслись тугие волны воздуха – а может, и чего другого… И провалились вниз (или вверх?) поле, ночь, темный острый профиль на снегу…

Из замедляющегося круговращения разноцветных искр сложились контуры, заполнились веществом, оно сгустилось. Я вновь стояла у окна – а за окном была теплая осень. К ногам моим опадала огненная змейка… и свилась в шар, маленький, с два моих кулака…

Я все поняла.

– Зачем же ты так? – напустилась я на Ингуса. – Ей-Богу, уж лучше бы мне было остаться там, на снегу! И посмотри, во что ты превратился!..

– Так уж получилось, – неожиданным каким-то, не своим голосом отвечал путис. – Судьба… Ты любишь Сержа Орловского, а я люблю тебя…

Он помолчал и хмуро добавил:

– И ведь я сам во всем этом виноват…

На меня глянули из огненного мельтешения измученные глаза.

Над компьютером все еще висела «Свобода на баррикадах» Эжена Делакруа. Полуобнаженная женщина, не глядя, шла по полуобнаженным трупам. Она звала за собой мальчишку с пистолетом, и мальчишка был отравлен ее ядом, он шел убивать и погибать.

И это вполне могло быть французское Дитя-Зеркало…

Очевидно, французам повезло больше, чем латышам.

Я осторожно, чтобы не испортить кнопки, отцепила репродукцию и долго, тщательно рвала ее на квадратики.

– Давай я сожгу, – сказал Ингус.

– Давай…

Глава двадцать шестая, о чести мундира

Глава двадцать шестая, о чести мундира

Охраняли гусара в усадьбе весьма тщательно.

Прежде всего, по приказу господина барона, которому баварец Бауман накрутил-таки хвоста за явление полковника Наполеона. Барон клялся и божился, что он тут ни при чем. Теперь он с перепугу берег пленника так, как никогда не оберегал даже невинности своих дочек. Сергея Петровича даже в парк на прогулку днем не выпускали. А когда выпускали – то сопровождали Прицис со своим ненаглядным внучком. Уж в их-то преданности барон фон Нейзильбер был уверен, настолько уверен, что снабдил оружием и велел при попытке побега стрелять.