Канал у рыночной площади страшно сужался, склады на сваях и лодках загромождали его, так как торговля с лодок облагалась меньшим налогом. Брандеры, сбившись в горловине, зажгли портовые склады, люди бросились спасать свое добро и грабить чужое; пламя забушевало, – увы: то было не пламя свободы, и не огонь красноречия, а просто горящие склады!

Лидеры революции были мертвы; первый министр Нан куда-то пропал, а люди Лахута бегали по городу и убивали каждого, кто откажется принести возлияние Единому, и многие, кто убежал от Лахута, в эту ночь стал жертвой грабителей.

Днем депутация женщин и детей потянулась ко дворцу с повинной. Андарз в отчаянии велел стрелять в народ; половина его войска, услыхав такой приказ, бросилась на своих начальников; варвары Киссура, выскочив из дворца, помогли им в таком деле.

Киссур сдержал свое слово: он принес государю голову Шиманы, он развесил на деревьях, с которых еще не облетела листва вчерашнего праздника, две тысячи бунтовщиков или сочтенных таковыми, и Андарза он повесил, уже мертвого, на веревке из зеленой шелковой конституции.

* * *

А на следующий день Алдон, с двенадцатью товарищами, въехал в городской дворец Нана. Они ворвались в кабинет первого министра. В кабинете лежало трое порубленных бунтовщиков и царил странный разгром. Винтовая лестица в форме бобового вьюнка, ведущая прямо на нарисованные небеса, была рассажена у основания, словно кто-то подрубил мраморный боб огненным топором, а там, где огненный топор прошелся по стене, вытекли и повисли на стеклянных ниточках глаза грустных богов. Алдон переступил через мертвого бунтовщика, рассченного напополам, как тряпичная кукла.

– Клянусь божьим зобом, – сказал товарищ Алдона, – вот так же перешибло скалу, когда умер отец Киссура!

Алдон зажал ему рукой рот и сказал:

– Не говори глупостей! Если ты скажешь такое Киссуру, он съест тебя живьем за оскорбление памяти отца!

И швырнул поскорее в грустных богов факел.

* * *

На следующий день бывший министр финансов Чареника отправился во дворец, в покои Арфарры. Нельзя сказать, чтобы Чареника радовался предстоящему визиту, а если точнее, у него препротивно дрожали колени и во рту ощущалась какая-то сухость. Из кабинета первого министра наружу вели две двери, и одна была обита красным шелком, а другая – черным шелком. Через дверь, обитую красным шелком, выходили люди с поручениями и наградами, а через дверь, обитую черным шелком, выводили людей за цепочку на шее.

Чаренику не покидало предчувствие, что сегодня его выведут из кабинета через дверь, обитую черным шелком. Он готов был откусить себе язык за то, что два дня назад сказал при государе, что Арфарра столковался с Наном. И взбредет же в голову подобная глупость!