Уничтожив вскоре весь его ужин, Дана очнулась от гастрономического транса и выглядела не столько довольной, сколько встревоженной.

— Доктор Штернберг, скажите честно: зачем вы всё это для меня делаете?

— Что именно?

— Ну, всё — уроки, музыка, да ещё вот и кормёжка…

— А как вы думаете? — внутренне холодея, спросил Штернберг. Если она всё-таки ощутила что-то подозрительное — с помощью тех самых психометрических навыков, которые он же в ней и развил, — лучше выяснить это сразу.

— Я думаю, просто-напросто от страшной скуки… Вам надоело жить по уставу, вам надоели ваши эсэсовцы, от них только и слышишь: «Яволь!» Вот вы и придумали прививать науки этим… «асоциальным элементам», я правильно выражаюсь? Хоть какое-то разнообразие. Верно?

— Абсолютно верно, — серьёзно подтвердил Штернберг и со вздохом посмотрел на часы. — Вот теперь вам действительно пора идти, чтобы не опоздать на поверку.

Обратно возвращались тем же путём, в полном молчании. Лишь когда Штернберг повернулся, чтобы уйти, Дана вдруг произнесла:

— Почему вы не сказали мне, что я ошибаюсь?

— Вы нисколько не ошибаетесь, — преувеличенно спокойно ответил Штернберг. — Вы действительно правы.

— А если я вам не верю?

— А, собственно, отчего вы мне не верите?.. Хотите, я докажу вам вашу правоту? — Штернберг быстро повёл озадаченную ученицу в тёмную галерею, тянувшуюся вдоль монастырского двора, заполненного сейчас курсантами и эсэсовцами. Странная запальчивость девушки наполнила его звонкой дрожью. Остановившись за массивной колонной в укрытии густого мрака, они вместе стали наблюдать за лениво растягивавшейся в шеренгу толпой.

— Сейчас вы сами всё увидите, — тихо сказал Штернберг, — и вы всё поймёте. Просто стойте на месте. И смотрите вот на них.

Дана принялась прилежно разглядывать курсантов и охранников, Штернберг, зайдя сзади, осторожно приложил изнывающие, предательски дрожащие пальцы к её нежным тёплым вискам и прикрыл глаза, приказав себе ни о чём не думать. Сознание мгновенно до отказа заполнили ощущения, эмоции и мысли толпившихся во дворе людей. Стоявший поблизости детина с автоматом на груди маялся от несварения желудка и клял про себя съеденную в обед фасоль, негодяя-повара и весь белый свет. Другой парень, подальше, думал о своём отце, погибшем под Шербуром, и ему тяжело было стоять, больно было смотреть на невыносимо яркое небо. Ещё один эсэсовец, находившийся в пределах ментальной досягаемости, вожделел запрятанную в казарме бутыль шнапса и одновременно ревновал к кому-то свою подружку. Многие курсанты беспокоились о предстоящих экзаменах и о своём дальнейшем, очень размытом будущем. Некоторые женщины думали о своих детях, которых могли видеть только по выходным. Две девушки в строю шёпотом обсуждали россказни о таинственном списке на распределение, который якобы уже лежал на столе главы школы, — среди курсантов ходили панические слухи о том, что часть выпускников направят в Восточную Пруссию, а то и в генерал-губернаторство, а предсказательницы поговаривали, что туда придут русские и всем фашистским прихвостням устроят второй Равенсбрюк. Несколько курсанток ещё во время ужина с раздражением заметили отсутствие Даны и собирались учинить ей форменный допрос. Заметила это и фрау Керн; она жалела девушку.