Рихтер всё ещё спал под брезентовым навесом у тлеющего костра, и Штернберг, выкрав у паренька часть восстановившихся сил и начертив на земле пару рун, отнимающих энергию, сделал его сон ещё более продолжительным и глубоким. Пусть спит. Он не должен видеть того, что здесь вскоре начнётся. Ему не понять — пока. Возможно, когда-нибудь потом…

Штернберг знал, что его вина перед этим мальчишкой и тысячами других, подобных ему, ничего не выбиравших, ничего не решавших, ни в чём не виноватых, достойных только самого лучшего, — будет безгранична и непрощаема до конца времён. Сгущавшийся и тяжелевший призрак этой вины сидел рядом, как угрюмый собутыльник, пока Штернберг тянул шнапс из фляги, — а затем Штернберг смазал призраку флягой по скорбной морде, и тот нехотя растаял. Штернберг не нуждался ни в совете, ни в укоре. Подобное нынешнему чувство абсолютной собственной правоты прежде посещало его лишь однажды — когда он шёл к Дане с изготовленным для неё швейцарским паспортом в руках. Но тогда эта правота была как благословение свыше; теперь же она была как гранитный взгляд хтонического чудовища — перехватив его, человек падал замертво.

Штернберг сидел на чемодане на краю площади — дожидающийся прибытия поезда пассажир на перроне. Это была последняя станция. Грохот небесных поездов терзал его слух, грохот выстрелов, грохот мерного солдатского шага, громыхание гусениц по брусчатке, вой сирен, звон бокалов, щелчки плетей. Небо, качаясь, плыло на восток, туда, где кто-то наигрывал на окровавленных клавишах призрачную мелодию, нежную, как «Аве Мария». Впервые в жизни Штернберга по-настоящему повело от выпивки.

Ждать, в сущности, было нечего. Хоть десять восходов, один за другим, хоть ни одного. Теперь неважно. Для его родины солнце уже, должно быть, не взойдёт никогда.

Штернберг поднял себя на всю высоту своего огромного роста и побрёл на середину капища. Чемодан он поставил рядом с жертвенником, мельком отметив, что кто-то унёс лежавшее на алтарной плите тело оруженосца — это, впрочем, тоже было уже неважно. Штернберг огляделся. Металлические пластины, Малые Зеркала, как он их называл, его озарение, его детище, без которого невозможна была правильная работа древнего каменного комплекса, пили винный свет зари, наливаясь ярким блеском, целые и невредимые. Ни одна пуля не задела их, ни один вандал их не тронул. Что сейчас может быть естественнее — расчистить снег у экранов и вокруг скважин для ключей, время ещё есть… возможно, даже регулировки никакой не понадобится, прошли всего лишь сутки… Что может быть понятнее — повторить всё то, что он уже проделал, но на сей раз довести до конца, ведь никто теперь не сумеет помешать… Но как его страна распорядится тем драгоценным даром, который он добудет для неё? На что она бросит силы? На что уйдёт преподнесённое ей время? Разумно оно будет потрачено и толково — или же бездарно и бессмысленно? Уложатся ли учёные в прогнозируемые сроки? Примут ли их разработки на вооружение? И сколько же тогда ещё продлится эта война?