Она подошла к койке и, уперев подошву в раму, стала отдирать подковку.

Бадди лежал на спине. Ему было страшно. После укола его отвезли в город. Куда — он не знал. Он ничего не видел, и ему было страшно.

Кто-то тронул его лицо. Он мотнул головой, уворачиваясь от ложки…

— Ш-ш-ш! Не бойся, все в порядке…

В один глаз ударил луч света. С другим, видно, случилось что-то серьезное. Бадди заморгал.

— С тобой все в порядке, — повторила она; голос был не мужской, хотя лица Бадди по-прежнему не различал. — Ты не в тюрьме. Ты не… в учреждении. Ты в Нью-Йорке, в больнице. Что-то случилось с твоим глазом. Вот и все.

— Глазом?..

— Не бойся. Пожалуйста. Потому что я этого не вынесу.

Голос был детский. Бадди снова заморгал, потянулся к лицу, чтобы протереть глаз.

— Осторожней, — сказала она, — а то…

Глаз чесался, хотелось его потереть, так что Бадди отмахнулся от голоса.

— Эй-эй!

Что-то ужалило его, и он другой рукой схватился за большой палец.

— Извини, — сказала она, — я не хотела тебя кусать. Но ты мог сорвать повязку. С правого глаза я ее сдвинула. С ним все в порядке. Погоди-ка минутку.

Что-то мокрое и холодное коснулось его глаза.

Туман расчистился.

На кровати, упершись коленями, стояла хорошенькая маленькая негритянка, в руке у нее была мокрая тряпка. Над зеркалом умывальника горел ночник.

— Ты должен перестать бояться, — зашептала она снова, — понимаешь, должен.

Бо́льшую часть жизни Бадди выполнял то, что ему говорили, если, конечно, назло не поступал наоборот.