Счета выскользнули из обмякших пальцев Джека и тихо спланировали на пол. Его сомкнутые веки, с внутренней стороны которых проступило лицо отца, чуть приоткрылись, но лишь для того, чтобы смежиться снова. Он слегка дернулся, а потом его сознание, подобно счетам или облетевшим осиновым листьям, медленно стало опадать куда-то вниз.

Такой стала первая фаза его отношений с отцом, и по мере того как она подходила к концу, он стал все яснее понимать, что Бекки и старшие братья ненавидели отца, а их мама – невзрачная женщина, чей голос редко поднимался выше чуть слышного бормотания – терпела его, поскольку это предписывалось строгим католическим воспитанием. Но в те дни ему еще не казалось странным, что отец всегда побеждал в спорах со своими детьми, попросту пуская в ход кулаки, и что его собственная сыновья любовь шла рука об руку со страхом. Он боялся игры в лифт, которая в любой момент могла закончиться болезненным падением на пол, с опаской относился к отцовскому медвежьему чувству юмора, к хорошему настроению по выходным, которое могло совершенно внезапно смениться вспышкой злости и ударом «доброй правой». А бывало, его пугала сама мысль, что во время игры на него вдруг упадет сзади широкая отцовская тень. Ближе к финалу этой фазы он стал замечать и другое: Бретт никогда не приводил к ним домой своих девушек, а Майк и Бекки – школьных приятелей и подружек.

Любовь окончательно дала трещину в девять лет, после того как отец с помощью своей трости отправил в больницу маму. Тростью он обзавелся годом ранее, когда попал в автомобильную аварию и стал прихрамывать. И уже не расставался с этой палкой – длинной, черной, толстой, с позолоченным набалдашником. Даже теперь, в полусне, Джек содрогнулся всем телом, вспомнив жуткий звук, с которым трость рассекала воздух, этот убийственный шипящий свист, предшествовавший удару в стену или… по человеческой плоти. Мать он избил беспричинно, внезапно и даже без скандала, который послужил бы предвестником бури. Они ужинали за общим столом. Трость стояла рядом с отцовским стулом. Это был воскресный вечер, конец трехдневных выходных отца, которые он в своем неподражаемом стиле провел в беспросветном пьянстве. Жареная курица. Фасоль. Картофельное пюре. Папочка во главе стола дремлет над переполненной тарелкой. Мама передает тарелки по кругу остальным. И вдруг отец неожиданно очнулся, его глубоко спрятанные под складками жира глазки загорелись тупым и злобным раздражением. Они впивались по очереди то в одного члена семьи, то в другого, а вена в центре его лба заметно вздулась, что всегда служило недобрым знаком. Одна из огромных конопатых рук легла на сверкающий набалдашник трости, поглаживая его. Потом он сказал что-то по поводу кофе – Джек по сей день был уверен, что речь шла именно о кофе. Мама едва успела открыть рот, чтобы ответить, когда в воздух взметнулась трость и ударила ее по лицу. Кровь хлынула из носа. Закричала Бекки. Мамины очки упали прямо в подливку на ее тарелке. Трость отодвинулась назад и снова обрушилась вниз. На этот раз она угодила в голову, рассекла кожу. Мама повалилась на пол. Отец же вскочил со стула и обежал стол, направляясь к лежавшей на ковре женщине. Он тряс тростью над головой и двигался с поразительными для своей комплекции быстротой и легкостью; маленькие глазки поблескивали, челюсти подрагивали, как и всегда во время таких же беспричинных вспышек гнева: «Вот теперь! Теперь, Богом клянусь! Ты у меня получишь по заслугам! Получишь свое сполна, чертова кукла! Сучка! Приготовься к расплате за все!» Трость поднялась и обрушилась на маму еще семь раз, прежде чем Бретт и Майк сумели ухватить отца за руки, оттащить в сторону, вырвать у него трость. Джек