Дэвидсон покраснел, потом побледнел как полотно.
«Да, – произнес он глухим невыразительным голосом, словно до сих пор не веря в то, что произошло. – Полагаю, что нет…»
Я бы многое отдал, чтобы узнать, какие именно мотивы двигали далее Дэвидсоном. Ведь он знал о крайнем отвращении Броуера к прикосновениям чужих рук – за вечер тот успел продемонстрировать это, наверное, сотню раз самыми различными способами. Возможно, в те минуты Дэвидсон попросту забыл об этом в стремлении доказать Броуеру (да и всем остальным тоже), что способен принять самый тяжкий удар достойно, как и подобает истинному спортсмену и джентльмену. Я, кажется, уже говорил, было нечто щенячье в его манерах и поведении, и подобный жест был вполне в его характере. Но ведь щенок порой способен и укусить, если его спровоцировать. О нет, собаки не убийцы, никакой щенок не станет вцепляться вам в горло, однако немало людей на свете поплатились укушенным пальцем за то, что слишком долго дразнили маленькую собачонку шлепанцем или резиновой костью. И это тоже было в характере Дэвидсона, если мне не изменяет память.
Короче, как я уже говорил, я бы дорого отдал за то, чтобы предвидеть последующий его шаг… Впрочем, что случилось, того уже не избежать.
Дэвидсон отвел руку от кучи денег на столе, а Броуер, взяв специальные грабельки, уже потянулся к выигрышу, но в эту секунду лицо Дэвидсона озарила добродушная дружеская улыбка и он, схватив руку Броуера, крепко пожал ее.
«Блистательная игра, Генри, просто великолепная! Глазам бы своим не поверил…»
Броуер резко вырвал руку, вскрикнув пронзительным и высоким, каким-то даже женским голосом, прозвучавшим пугающе в наступившей в комнате мертвой тишине, и отпрянул. Карты, жетоны, деньги так и разлетелись по столу.
Подобный поворот событий заставил всех нас просто оцепенеть. Броуер нетвердой походкой отошел от стола, держа перед собой руку и взирая на нее с диким ужасом – словно леди Макбет в мужском обличье. Лицо его побелело, даже позеленело, точно у трупа, и его искажал ужас, не поддающийся никакому описанию. Я и сам, глядя на него, ощутил, как меня объял ужас. Ничего подобного прежде не испытывал, даже тогда, когда пришла телеграмма, извещавшая о смерти Розали.
Затем он застонал. Это был страшный и глухой низкий стон, от которого мурашки пробежали по коже. Помню, я еще подумал: