Шавло поднялся и вышел в предбанник. Там умещались три стола. Стол его референта — Сельвинского, который вел и внутреннюю бухгалтерию проекта, связанную с расходами, — их контролировал сам Шавло, чтобы не бегать за каждой мелочью к Алмазову или в бухгалтерию Испытлага. Сельвинский, дальний родственник известного поэта, сидел в лагере по бытовой статье, и по праздникам его заставляли выступать с пением стихов своего родственника, а слушатели — чекисты, вольные и несекретные сотрудники — так и не знали, кто же сидит у них в лагере — сам Сельвинский или его однофамилец. Справа — стол машинистки и стенографистки Раисы, женщины мрачной, угрюмой звериной красоты, которая никогда не отказывала в любви чекистам и некоторым из сотрудников. Она всегда была готова угодить Мате и не раз оставалась с ним на диванчике в директорском закутке. Матя, хоть его к ней и влекло, от нее утомлялся и понимал, что не может удовлетворить эту усатую скуластую самку с громадными черными раскаленными глазами и жадными бедрами.

За третьим столом сидела секретарша Мати — Альбина Лордкипанидзе.

Когда она отбыла свои пять лет, Алмазов, не выпускавший ее из вида, неравнодушный к ней и в то же время непростивший, как и непрощенный, сделал так, что ее оставили на поселении, хоть и расконвоировали. А так как кадры для Шавло подбирали чекисты и он мог иметь свое мнение о распределении по лабораториям физиков или инженеров по цехам, то в один прекрасный день весной 1938 года он увидел в своем предбаннике Альбину — он давно просил секретаршу, вот и получил.

Альбина изменилась — она подурнела, волосы потеряли блеск, а кожа — упругость. Нежность обернулась со временем ее врагом — трепетный лесной цветок не может стоять в вазе — он быстро и некрасиво вянет.

В лагере — она потом сама сказала Мате — она не мучилась на общих работах, а работала в пошивочной мастерской. Значит, просто погасла.

Когда приходил Алмазов — а Алмазов появлялся в институте порой по нескольку раз на день и предпочитал сам наведываться к Мате, нежели вызывать того к себе в управление, — Альбина делала вид, что его не замечает, а Алмазов всегда был вежлив, и особенно если приходил с утра, бодро, даже прищелкнув каблуками сапог, здоровался со всеми, и ему отвечал, приглядываясь и не сразу узнавая, подслеповатый Сельвинский, пела «Доброе утро» Раиса, а Альбина молчала. Алмазов улыбался и проходил к директору, как будто ему достаточно было и того, что Альбина его слышит.

Матя никак не мог понять, почему он держит Альбину здесь — то ли мстит ей таким образом, то ли, наоборот, бережет: на воле она будет арестована вновь и тогда может рассказать лишнее. А может быть, чувства Алмазова сложнее, чем кажутся. Сам же Матя был с Альбиной вежлив, корректен, ничем и никогда не преступил грани официальных отношений — впрочем, она была женщиной не в его вкусе. А если бы была? Нет, от нее исходит тихая опасность, как от бациллы чумы, притаившейся в брошенной на дороге детской игрушке. Образ ему понравился, и он представлял себе эту куклу… или медвежонка, способного погубить прохожего.