Дочь егеря наблюдала за ней, поэтому Ксорве убрала письмо в вещевой мешок и постаралась выкинуть его из головы. Не стоило столько размышлять над словами Оранны, и она совершенно зря рассказала об этом Сетенаю. Он утверждал, что Оранна солгала, но это неважно.

Она вернула ему Реликварий. Это единственное, что имело значение, пусть даже она не чувствовала ни малейшей радости по этому поводу. А еще она помешала Оранне его открыть – но эта мысль напомнила ей о том, что Неназываемый все еще существует, никогда не исчезнет и никогда ее не забудет.

Со стыдом вспомнилось, как часто она воображала себе раньше сцену вручения Реликвария Сетенаю. Не то чтобы она надеялась на ликующую толпу или, боже упаси, на медаль за пленение Оранны. Она не знала толком, чего хотела. Доверия, признания… но ведь она этого добилась? Он доверял ей настолько, насколько мог вообще кому-либо доверять. И хватит с нее.

Она не ответила на письмо, и в течение следующих нескольких дней никаких вестей из Тлаантота больше не было. Она пыталась привыкнуть к огромной кровати с балдахином. Она изнуряла себя прогулками по лесу, но по ночам не могла заснуть, прислушиваясь к голосам умерших. Ей снились кошмары. Там были Тал и Шутмили, их убивала она или кто-то другой: просто еще две ее жертвы. Ради Сетеная она убила многих, начиная с Акаро. Именно этого он и ожидал от нее. Это было частью ее обучения, частью ее стараний сбежать как можно дальше от Дома Молчания и стать кем-то совсем другим – и ей это удалось.

Меч не знает ни жалости, ни сожалений. Так говорил Сетенай, а может – один из ее наставников, а может, это была строчка из какой-то дешевой драмы в Сером Крюке. Каждую ночь она неподвижно лежала, не сводя глаз с тяжелого балдахина и отгоняя новый кошмар.

Но ничто не помогало против снов, в которых полумертвая Шутмили, с трудом дыша, пыталась встать и посмотреть ей в лицо, хватаясь за рассыпающееся на куски тело.

Ксорве просыпалась, глотая ртом холодный воздух, будто утопающая, и пыталась привести мысли в порядок. Это была мимолетная слабость. Ей доводилось видеть людей в отчаянии. Она успокаивала себя, что со временем станет легче.

И тогда она сможет думать о Шутмили.

Это был мой выбор. Я не собираюсь возвращаться.

После этого воспоминания заснуть уже не удавалось. Как-то утром, через несколько дней после письма, горничная пришла на рассвете и застала полностью одетую Ксорве, которая выметала и без того чистый очаг.

В тот день она спустилась в деревню на окраине леса. Белые домики, завитки дыма на беловатом небе, худощавые тлаантотские дети, похожие на грибы-дождевики в своих теплых одеждах – наступила осенняя прохлада. Эта картина так напомнила ей деревню под Домом Молчания, что она купила бутылку настойки и вернулась, ни с кем не заговорив.