В новейшей философии известны попытки осмыслить «феномен» или «вещь» как нечто самостоятельное и самоценное, как бытие — Гуссерль, Хайдеггер. Но при этом от феномена сознательно и систематически отметалось как раз фактическое — все, что было в «феномене» от реальности и субъектно-объектной логики. Гуссерль разработал для этого особый метод, знаменитую «феноменологическую редукцию», а Хайдеггер в тех же целях отказался от понятийного языка, применяя поэтически-медитативную речь о «вещи». У Пушкина же осуществлено немыслимое и для философии — «факт» (т. е. нечто реальное, позитивное, хотя и не позитивистское) полностью совпал с «бытием», в рамках философских приличий трактуемым обычно мистически; субъектно-объектная логика предстала как органическая часть логики бытийной. Пушкин эстетически осуществил синтез, не известный ни науке, ни философии, — быть может, как раз тот, о котором некогда мечтали романтики. Во всем этом — огромное эвристическое значение Пушкина, достаточно даже не угадываемое сегодня.

* * *

Среди мировых художников слова никто, пожалуй, так остро не ощущал скрытую фантастичность факта, никто так много о ней не думал, как Достоевский. «Факт» и «фантастика» — центральные термины его критической мысли: «Что может быть фантастичнее действительности? Что может быть даже невероятнее иногда действительности? Никогда романисту не представить таких возможностей, как те, которые действительность представляет нам каждый день тысячами в виде самых обыкновенных вещей». И в другом месте: «Проследите иной даже не такой яркий на первый взгляд факт действительной жизни — и если вы только в силах и имеете глаз, то найдете в нем глубину, какой нет у Шекспира. Но ведь в том-то и весь вопрос: на чей глаз и кто в силах?»

Достоевский одним из первых подметил характерный прием зарождавшейся современной фантастики — убеждать нас в невероятное путем множества скрупулезно выписанных частных деталей. Так вводил впоследствии читателя в фантастический мир Уэллс, специально писавший об этой особенности своей поэтики. Достоевский подметил подобную манеру уже в рецензии на впервые переведенные в России три рассказа Эдгара По (1861 г.): «В повестях По вы до такой степени ярко видите все подробности представленного вам образа или события, что, наконец, как будто убеждаетесь в его возможности, действительности, тогда как событие это почти совсем невозможно или еще никогда не случалось на свете». И подвел итоги весьма трезво: «В По если и есть фантастичность, то какая-то материальная, если б только можно было так выразиться, Видно, что он вполне американец, даже в самых фантастических своих произведениях».