Она вдруг замолчала, широко открыв глаза, и остаток фразы так и забылся, не выйдя из ее горла. Она в растерянности повернулась к Эврибиаду, ожидая, что тот что-нибудь скажет – если уж Плавтина не желает нарушать тишину. Объяснений больше не понадобилось. Они все поняли.

– Вы хотите сказать, – выговорил Эврибиад, – что вопреки всему, во что мы верили с самого зарождения нашей расы, у Отона нет над нами никакой власти, кроме той, что мы сами ему даем?

Плавтина вздохнула. Что ж, жребий брошен.

– Никакой. Вы подчиняетесь его указам только потому, что он убедил вас покориться. Это свойственно богам – существовать только молитвами верующих.

– Так значит, – подумал он вслух, – Бог умер.

И людопес разразился мощным смехом, который еще долго звучал под луной. Он больше походил на жалобный, настойчивый волчий вой, так что Плавтину пробрало холодом от страха. Но, без всякого сомнения, он смеялся. Смеялся – потому что наконец обрел свободу, и потому, что теперь придется за нее заплатить – в одиночку встретившись лицом к лицу со вселенной, потерявшей всякий смысл.

Плавтина же содрогнулась. Она спрашивала себя, что за новую, дикую силу она только что выпустила в этот мир.

VII

VII

Луна бесшумно скользила за облаками. На островке посреди фальшивого моря, в широкой искусственной впадине, проделанной в самом центре гигантского корабля, сгустилась тьма. Ясный свет зари еще не поднялся над этим миром. Настал час охоты, весьма подходящий для собачьего тявканья, которое издавал Эврибиад. Потому что смех его сделался неудержимым, от него кружилась голова и кровь стучала в висках. Он осознал правду – и ничто больше не имело значения, ничто не доходило до его ушей: ни шум неразличимых волн, хоть он и раздавался совсем близко, ни обеспокоенные фразы, которыми обменивались женщины. А потом смех перешел в рык; глотка у Эврибиада пересохла, а воспоминания разливались в нем зловонной горькой лужей, навсегда оставляя в душе невыводимое, неизлечимое пятно. Тыльной стороной лапы он машинально утер с глаз едкую соленую воду. Эврибиад плакал в тишине, хотя и не испытывал никакой грусти, никакой жалости к себе или к своей расе. О чем ему было жалеть – разве что о мире, построенном на лжи, предназначенной для идиотов? В нем росло иное чувство, собачий гнев, животное бешенство, готовность драть и кромсать.

Фотида почуяла что-то, несмотря на мрак, и, вытянув шею, растерянно взглянула на него. Они хорошо знали друг друга с самого детства, когда их обоих оберегали, как будущих вождей. Но его супруга знала не все, а потому ничего не поняла.