Раз или два к ней приходила беспокойная мысль, что она – пленница поляны со станками. Отчего все прежнее представлялось теперь таким далеким и не важным?

Ткачихи, говорившие с ней лишь мысленно – да и то редко, – не были немыми и тихонько напевали, работая у станков. Их странный напев не походил на человеческие мелодии, но в одну человеческую песню они вплелись. Руки Дайрин двигались ей в такт, песня убаюкивала мысли. В целом мире оставались только станки и нити, которые она собирала для них, – остальное ничего не значило.

И настал день, когда ее подвели к пустому станку и оставили снаряжать его. Это дело и в селении требовало от нее величайшей ловкости и внимания. Теперь же, с незнакомым устройством, получалось еще хуже. Она натягивала основу, пока не намозолила пальцы, и голова разболелась от усилия сосредоточить все чувства на одном, а пение ткачих понуждало ее продолжать и продолжать работу.

Когда усталость все же одолевала ее, Дайрин засыпала. И прерывалась, чтобы поесть, только потому, что сознавала: телу нужна пища. Наконец она поняла, что работа – хорошо ли, плохо ли – закончена. Пальцы, которыми она потирала ноющие виски, занемели и плохо гнулись. И все же звучавший мотив заставлял ее тело раскачиваться ему в такт.

К удивлению Дайрин, ни одна ткачиха не подошла осмотреть ее труд, сказать, хорошо ли она справилась. Отдохнув до тех пор, пока пальцы не стали вновь ее слушаться, она взялась ткать. И за работой поймала себя на том, что сама поет, отзываясь тихому гулу голосов.

Работа вселила в ее тело новые силы. Пусть ее пальцы двигались не так проворно, как длинные конечности, мелькавшие в ее видениях, но они все же поспевали за ритмом песни и приобрели уверенность и мастерство, словно ими правила не Дайрин, а Иная Сила. Она ткала – ей было все равно, хорошо или плохо. Довольно было следовать напеву тихой песни.

Лишь когда кончилась нить, Дайрин с пустым челноком в руке очнулась как от долгого сна. Все тело ныло, руки бессильно упали на колени. Она ощутила острый голод. И больше не слышала гула чужой песни.

Девушка, спотыкаясь, добралась до места, где всегда спала. Там лежала еда, и она поела, прежде чем упасть на груду шелка, обратив лицо к той крыше, что отделяла ее от неба, – истощенная, обессиленная, не способная даже связно мыслить.

4

4

Дайрин разбудил страх – руки сжались в кулаки, дрожь пробирала все тело. Мысль, проникшая в ее сознание, сразу погасла, оставив после себя только ужас. Но эта мысль успела разрушить чары ткачих – память вновь стала четкой и ясной.