Перед ней раскинулся приземистый каменный город, где каждый дом упрятан под холмик и обозначен каменной плитой – плиты эти стояли по всей поверхности зыблющейся холмиками равнины: камни с барельефами и скошенными краями, камни повалившиеся, крошащиеся от времени, камни, замаранные сажей, грязью, птичьим пометом, камни, камни, камни… Она шла по тихим дорожкам мимо роняющих капли тисов, мимо безлистых берез, мимо крапчатых лавров – шла и искала каменных женщин. Каменные женщины там и правда стояли, а иные опрокинулись и лежали на тучной земле. Их было много, но все походили друг на друга, и это было не просто фамильное сходство. Были тут грациозно удрученные ангелицы, одной рукой указующие в небеса, другой, опущенной, рассыпающие каменные цветы, застывшие в полете. Были тут пупсы-ангелята в незамысловатых расшитых туниках, не закрывавших пухлые коленки; ангелята тоже держали поникшие цветы. Чувствовался почерк какого-то трудяги-ваятеля, который, набив руку на губках бантиком и упитанных щеках, по заказу мастерил одну фигуру за другой. Вокруг не было ни души, но органическая жизнь била через край: из щелей между камнями тянулись к свету длинные змеистые стебли куманики, надгробья и ангелы оделись в косматые шубы из цепкого плюща, по которым от дрожания влажных листьев под ветром пробегал зыбкий блеск. Инес шла и рассматривала многократно повторенных каменных людей. Кое-кто лишился рук и воздевал к серому небу бессмысленные култышки. Но это еще ничего по сравнению с теми, кто возвращался к исходной безликости: их кулаки словно изъела проказа. Некоторым херувимам кто-то отсек головы, совсем недавно: камень на обрубке еще не успел потемнеть. При виде каменных изображений всего летящего – крыльев, цветов, лепестков – Инес почти мутило: все это было неподвижно, казалось грузным, устремлялось вниз, к земле и тому, что под ней. Раз-другой на глаза попадалось что-то напоминающее Инес о ее нынешнем состоянии. Проблески позолоты на мозаичном тротуаре поверх подземного жилища, письменные сведения о котором безнадежно скрыты от глаз растительностью. Покоящийся на столбиках, выложенный изнутри свинцом открытый саркофаг в человеческий рост, в котором торчали цветочные луковицы, – саркофаг, решила она, наверняка древний, языческих времен, потому что резные бока его украшала компания безглазых старцев в этрусских одеждах, каждый в своем сводчатом алькове. Лица их стерлись, но безликий теперь камень – какая-то разновидность розового мрамора? – посверкивал гранями и чешуйками, как поверхность ее тела.