Ей давно хотелось узнать, действуют ли еще мышцы и сухожилия. Теперь, покачивая бедрами, сгибая колени, размахивая отвердевшей рукой, она чувствовала, словно внутри в каменных чашечках вращаются отшлифованные каменные шарики. Двигаться было легко и приятно – полная неожиданность, если вспомнить привычные ухищрения, к которым она прибегала, чтобы восполнить нехватку кальция в пораженных артритом суставах. Сначала она, держась подальше от прохожих, шла куда глаза глядят. Она заметила, что обоняние у нее значительно обострилось. Она различала запах дождя в обложных тучах. Ловила запах углерода в автомобильных выхлопах и запах минералов, радугой расплывшихся в бензиновых лужицах. Этими запахами она наслаждалась. Но когда она набрела на место, где недавно располагалась уличная ярмарка, в нос ударил смрад органических отбросов – раскисшей фруктовой мякоти, гнилой капусты, горелого масла, пропитавшего замызганные газеты, растоптанных рыбьих костей. Ее начало мутить, и она поспешила прочь, чувствуя, как в желудке – из чего теперь у нее желудок? – вскипает едкая желчь.

Она пришла в парк – ухоженный городской парк с клумбами роз и урнами для мусора, туалетами для собачек и бетонным фонтаном. Шум бьющейся о цемент воды звучал в ее ушах как необычная, изысканная музыка. Свежесть предгрозового ветра прогнала теплый душок собачьего дерьма. Она подняла голову и откинула капюшон. На щеках выступали чешуйки кремния и волокна дендрита, но, может, так ее примут за обычную старуху с бугристым лицом. В поседевших волосах, словно каменные гниды какой-то мифической вши, появились пузырьки алебастра и сросшиеся кристаллики хризолита – впрочем, их почти не разглядеть, разве что вблизи. Помотав головой, она разметала волосы и взглянула вверх, на ветви деревьев и тучи. Брызнул дождь. Капли упали на острый нос, скатились по лицу, и она, разжав зубы-кристаллы, все еще подвижным кончиком языка слизнула их с цепенеющих губ. У воды из поднебесья оказался славный минеральный вкус. Она стояла под дождем, а ручейки влаги струились по телу, пробирались под тонкое белье, бежали по сердоликовым соскам и алмазным запястьям. Небо озарялось металлическими сполохами молний. Грохотал гром, и оболочка стоящей под дождем женщины понимающе похрустывала и поскрипывала в ответ.

Надо будет, думала она, надо будет к тому времени, как я совсем застыну, выбрать место, где мне стоять – стоять в любую погоду, под открытым небом.

Когда она, если можно так выразиться, умрет? Когда пухлое сердце из плоти перестанет гнать голубую кровь по венам и артериям ее меняющегося тела? Когда серое вязкое вещество, образующее мозг, переродится в известняк или графит? Когда ствол мозга превратится в столбик из рутилового кварца? Когда глаза станут… чем? Она склонялась к мысли, что глаза изменятся в последнюю очередь, хотя тончайшие обонятельные волокна у нее в носу тоже еще доносят до простейших долей мозга запахи меди и угля. Ей вспомнилась фраза: «Два перла там, где взор сиял»[136]. Песня о горестной утрате, ставшей, благодаря превращению в морские сокровища, сказкой. Может, и ее глаза подернутся матовым налетом и обратятся в жемчужины? Жемчуг – штука занятная. В нем органическое соприкасается с неорганическим, как у мохового агата. Жемчуг – это крупица камня, припрятанная живым моллюском и отделанная перламутром, тканью его скелета, чтобы уберечь мягкую внутреннюю плоть от раздражения. Она подошла к материнской шкатулке с драгоценностями: где-то там лежит длинная нить пресноводного жемчуга, которую она подарила матери на семидесятилетие. В шкатулке действительно сияли жемчужины; она обмотала нить вокруг шеи, уже сверкавшей гагатами, опалами и гиацинтами.