Я смотрела на серебряную макушку дин ши. Тот вглядывался в темноту, под покровом которой где-то в городе бродили Питер и Эш, ещё не знавшие, что скоро я навсегда их покину. Питера – сразу после того, как он нашёл меня; Эша – который останется не только без матери, но и без сестры…

– Вернись обратно во времени, – тихо проговорила я. – Вернись в самое начало. В тот день, когда рассказал маме обо всём этом. Вернись – и ничего ей не рассказывай.

На этом месте сид всё же обратил на меня внимательный взгляд, вопросительно вскинув серебряную бровь.

– Ты говорил, что если ты вернёшься назад ещё раз, у тебя не хватит сил, чтобы всё объяснить. Отлично. Не объясняй. – Спокойствие, неизменно светившееся в его лице, давало и мне силы оставаться спокойной. – Дай альтернативному себе утащить меня в прореху. Просто позаботься о том, чтобы мама и Эш не переживали по этому поводу. Подсунь им записку от моего имени, где я клянусь, что ухожу на Эмайн добровольно, из вечной любви к тебе. Может, тогда я и не повешусь.

– Думаешь, я не пробовал? – он заметил это без насмешки, бесконечно устало. – Очутиться в твоём тринадцатилетии у меня вышло всего раз. В дальнейшем безвременье выпускало меня лишь накануне твоей гибели. Видимо, потому, что тогда уже почти невозможно было что-либо изменить.

– То есть… мама в любом случае обречена?

– Боюсь, что так.

Мои пальцы, лежавшие на коленях, непроизвольно вонзили ногти в джинсы.

– Тогда не спасай меня. Дай попасть под мобиль. Хотя бы невинные не пострадают. Гвен, и стражники, и мастер… И Эш теперь не возненавидит фейри. Этот расклад всё равно лучше изначального.

– Я клялся искупить вину. Но не перед твоим братом, а перед тобой. Я не допущу твоей гибели. Если ты поговоришь с Эшем, прежде чем уйти на Эмайн…

– Из-за меня погибла Гвен. И мастер Тинтрэ. И ещё куча людей, которые должны были жить. Ты считаешь, это равнозначный обмен – моя жизнь в обмен на все эти жизни?

– Мне нет дела до их жизней. Я клялся спасти тебя.

Я смотрела на него, пока злость и ярость запоздало поднимались откуда-то из живота, стискивая сердце, а затем и горло жаркой удушливой волной.

– Трус.

Он не вздрогнул от моей пощёчины, – но теперь я заметила, как дёрнулись его плечи.

– Значит, я трус.