И на неё глядят, что Эльжбета Витольдовна, этак задумчиво, печально даже, что Марьяна Францевна, что мужик бородатый, который вожжи держит. Из-за его плеча выглядывает девица, совсем молоденькая, и в её глазах Аглае видится равно страх и удивление. За девицею держится женщина в дорожном наряде, и все-то в ней обычно, пожалуй, кроме пистолей в руках, которые женщина держит на коленях, но так, что понятно: случись нужда, воспользуется всенепременно.

Еще от подводы пахнет болью.

Горем.

И чем-то дурным, темным…

— Что у вас приключилось? — спросила Эльжбета Витольдовна.

— Тати, — ответила женщина, глядя на ведьму с прищуром, будто бы решая, можно ли той верить или же не стоит. — Напали вот…

— Убивцы… ироды… застрелили до смерти, — раздался из подводы вой.

— Еще нет, но вполне возможно, что почти. Нам тут к ведьме надо…

— Какое совпадение, — Эльжбета Францевна подошла к подводе и заглянула. Нахмурилась сразу. — Марьяна!

— Туточки я… не удержим.

— Надобно.

— Чернотравень… Аглаюшка, душечка, ходь сюды… давай, подвиньтесь… залезай, залезай… вот так, — Марьяна Францевна руку подала, помогая в подводу забраться. Там было тесно и пахло кровью. И запах этот встревожил почти также, как та грязь, что прилипла к мужчине с нарисованным, но почти стертым лицом. Он лежал тихо-тихо и дышал также тихо.

Аглае вдруг захотелось стереть краску. Поглядеть, что под нею.

— Вот так, за руку его возьми…

— Девочка не готова.

А рука горячая, и слышится под пальцами, как стучит-звенит сердечная жила, как само сердце, давясь чернотою, все ж упрямится, бьется, гонит кровь.

Аглая поможет?

Она… не знает.

Не умеет.

Вот устроить званый вечер — умеет. Или на клавесине еще играть. На арфе тоже. Кланятся правильно. Вести застольную беседу так, чтобы всех гостей занять… а лечить — нет.