— Но, мадам…
— Делайте, как я сказала.
Они переглянулись и, пятясь, удалились из уборной. Несомненно, они остались дожидаться Мари-Жозеф в вестибюле, ведь даже повелительный тон и самоуверенность мадам не могли отменить королевские приказания.
Мадам прижалась щекой к щеке Мари-Жозеф:
— Ах, душенька, ваша судьба достойна трагической баллады. Король разгневан и требует, чтобы вы непременно присутствовали на пиру.
— Мадам, что же мне делать?
— Девочка моя, все, что мы можем, — это повиноваться его величеству.
Мари-Жозеф помогла Халиде причесать мадам, держа наготове шпильки и те немногие цепочки, подвески и кружевца, которыми мадам согласилась украсить волосы. Мари-Жозеф не могла забыться за повседневными заботами. Руки у нее дрожали. Другие фрейлины перешептывались, осуждая ее неповиновение, ее испачканное, измятое платье и растрепавшуюся прическу.
«Шерзад жива, — думала Мари-Жозеф, —
Однако она знала, что в бассейне фонтана ее подруге долго не продержаться.
Мадам протянула руку. Мари-Жозеф застегнула у нее на запястье бриллиантовый браслет, подарок короля. Грани алмазов ослепительно засверкали в сиянии ее слез.
— А сейчас, — сказала мадам, — мы должны что-то с вами сделать.
Она строго оглядела Мари-Жозеф:
— Вы же не можете присутствовать на пиру у его величества в грязном платье!
— Не дразните ее, мама! — вступилась Лотта.
Она подвела Мари-Жозеф к шкафу и распахнула дверцы.
Перед Мари-Жозеф предстал самый прекрасный роброн, который ей доводилось видеть: переливчатого серебряного атласа, отделанный серебряным кружевом, с корсажем, усеянным лунным камнем.
— Мадемуазель, я не могу…