— Мне придется попросить вас его вернуть, — призналась Халида. — Им я оплачу свой переезд домой в Турцию.

В действительности любой подарок, полученный от Марии Моденской, был сделан на деньги его величества. Поэтому Мари-Жозеф несколько утешала мысль, что если его величество и не отпустит на волю Шерзад, то, по крайней мере, внесет свою лепту в освобождение Халиды.

Послеполуденное солнце било в окна Зеркальной галереи, отражаясь во множестве ослепительно блестящих зеркал. Хрустальные канделябры окружало радужное сияние. На каждой стене сверкала королевская эмблема — золотой солнечный диск. Боги и герои веселились и вели войны на живописных плафонах.

Все помещение было занято длинными пиршественными столами; вокруг них стеснились французские аристократы и их союзники. Нарядам, яствам и особенно местам, отведенным на королевском пиру тому или иному придворному, предстояло на многие и многие месяцы после празднества стать предметом пересудов, подобно тому как на протяжении месяцев до празднества над ними, без сомнения, ломали головы глашатай, объявляющий имена посланников, и его помощники.

— Мадемуазель Мари-Жозеф де ла Круа, — возгласил церемониймейстер.

В нарушение этикета не опираясь на руку мужчины, она вошла в зал. Она переступила порог в полном одиночестве, ослепленная неистовым светом, оглушенная гулом голосов. Когда появился сопровождающий ее стражник, шепот смолк. С высоко поднятой головой, плавно и торжественно она прошествовала на назначенное ей место.

«Они перешептываются, заметив стражника, но точно так же стали бы судачить по поводу моей немодной прически или нарушения этикета — появления в одиночестве», — размышляла Мари-Жозеф.

Она чуть было не расхохоталась. Пожалуй, они скорее ужасались простоте и безыскусности, с которой убраны ее волосы, ведь на головах самых модных светских дам, словно кружевные башни, возвышались причудливые громоздкие фонтанжи, явно дело рук Халиды.

Мари-Жозеф заняла место в дальнем конце пиршественного стола в одиночестве, радуясь тому, что надежно укрыта от любопытных взглядов. Ей хотелось перенестись отсюда к Шерзад и Люсьену. Записка Люсьена покоилась за ее сияющим лунным камнем корсажем, на обнаженной груди.

— Отец Ив де ла Круа!

На пороге без королевской медали появился Ив. Выделяясь словно черный графический эскиз на фоне ярких, живописных придворных, он присоединился к Мари-Жозеф. Его ввела в зал стража.

— Люсьен де Барантон, граф де Кретьен!

В зал прошествовал Люсьен, не уступающий ни одному гостю блеском костюма, достоинством манер и горделивостью осанки. Он облачился не в синий жюстокор, а в серебряный атлас, усеянный бриллиантами. Его можно было принять за иностранного принца, окруженного телохранителями-мушкетерами, а его стул в конце стола, вдали от его величества, — за почетное место.